Дочь палача и король нищих - Пётч Оливер - Страница 9

Молодой лекарь вздохнул и взял с сундука возле кровати кружку с холодным кофе. Горький напиток поможет ему с меньшими потерями пережить причуды отца: в последнее время они жили как кошка с собакой. Бонифаций Фронвизер в прежние времена был полевым хирургом, затем подыскал себе место городского лекаря и осел в Шонгау. Мать Симона давным-давно умерла, и отец пожелал, чтобы на долю сына выпала лучшая жизнь. Поэтому он отправил Симона учиться в университет Ингольштадта, но тот вместо учебы в основном тратил деньги на модную одежду, азартные игры и красивых женщин. В конце концов он, так и не окончив университета, вернулся домой. Примерно в это же время отец и начал пить.

Бонифаций Фронвизер принялся горланить какую-то песню и вырвал Симона из раздумий. Тот отметил про себя, как отец швырнул сапоги в угол и с грохотом свалился на пол, после чего послышался звон разбитых тарелок. Симон взглянул на окно и прищурился: сквозь ставни уже пробивался тусклый утренний свет. Молодой лекарь встал и оделся. Говорить с отцом прямо сейчас, возможно, не имело никакого смысла, но в душе Симона кипела злость, и заснуть снова все равно не получилось бы.

Спустившись по крутой лестнице, Симон увидел отца уже сидящим на лавке. Старый Фронвизер осоловело уставился перед собой, разложив на столе несколько ржавых монет – видимо, все, что осталось после пьянки. Рядом стояла полупустая кружка с настойкой. Симон поднял кружку и вылил содержимое на пол. Отец, похоже, только тогда обратил внимание на сына.

– А ну оставь, – пролепетал он. – Я пока что отец тебе.

– Ты продал Бертхольду спорынью, – проговорил Симон бесстрастным голосом.

Отец устало поднял на сына маленькие глазки и, казалось, в первое мгновение решил что-нибудь соврать. Но потом просто пожал плечами.

– Ну и что. Тебе-то какое дело.

– Пекарь скормил спорынью своей служанке Резль, и вчера вечером она умерла.

Бонифаций Фронвизер явно не желал отвечать, и молчание затягивалось. В итоге снова заговорил Симон:

– Кричала так, что на весь город слышно было. Как свинья под ножом мясника. Но ты-то наверняка где-нибудь надирался и не слыхал ничего.

Старый лекарь скрестил руки на груди и задрал подбородок.

– Бертхольд выпросил у меня средство, я ему дал его, вот и все. А что он с ним собирался делать, это уже его дело и меня не касается. Коли его служанка…

– Ты советовал ему не жалеть порошка и дать побольше! – перебил его Симон. Голос его дрожал. – Ты отдал ему спорынью, словно это какой-нибудь шалфей или арника. Но это яд! Смертельный яд! Ты… коновал!

Последние слова вырвались у Симона сами по себе и для Бонифация Фронвизера оказались явно лишними.

– Коновал? – рявкнул он. – Это я-то чертов коновал? Хочешь знать, кто у нас настоящий коновал? Твой проклятый палач – вот кто! У кого еще люди покупают дьявольские зелья? В кои-то веки он уехал, я могу немного заработать – и меня тут же объявляют убийцей! И кто, собственный сын!.. – Старик вскочил и врезал по столу так, что кружки задребезжали на полках у стены. – Палач вшивый! Шарлатан проклятый! Я ему дом спалю!

Симон закатил глаза и уставился в потолок. Бонифаций Фронвизер завидовал Куизлю, и зависть эта многие годы не давала ему покоя. С любой болячкой люди, хоть и тайком, охотнее все же шли к палачу, чем к местному лекарю. Это было гораздо дешевле, к тому же палачи считались непревзойденными целителями и, как никто другой, разбирались не только в переломах и ранениях, но и в болезнях внутренних органов. Благодаря бесчисленным пыткам и казням они знали человеческое тело лучше любого ученого лекаря.

Но прежде всего старого Фронвизера злило то, что его сын водил дружбу с палачом. От Якоба Куизля Симон получил знаний больше, чем от отца и университета Ингольштадта, вместе взятых. У палача водились книги по медицине, какие найдешь не в каждой библиотеке. Он знал каждую травинку, мог распознать любой яд и сверялся с записями, которые среди ученых считались творениями дьявола. Симон почитал Куизля – и любил его дочь. Эти два обстоятельства нередко приводили Бонифация Фронвизера в бешенство.

Пока старик поносил палача и его семью, Симон подошел к очагу, над которым еще с прошлого вечера висел котелок с горячей водой. Лекарь по опыту знал: чтобы пережить такие минуты, кофе просто незаменим.

– С теми, кто делит постель с дочерью палача, я вообще разговаривать не желаю! – Неистовство отца достигло высшей своей точки. – Удивительно еще, почему ты сейчас дома, а не со своей шлюхой…

Симон едва не смял в руках нагретый котелок.

– Отец, я прошу тебя…

– Ха! Он меня просит! – передразнил его отец. – А я тебя сколько раз просил? Сколько? Чтобы ты прекратил свои позорные похождения, чтобы помог мне с работой и женился уже на дочке Вайнбергера или хоть на племяннице Харденберга, содержателя больницы… Так нет же, сыночку моему надо с палачкой обжиматься, чтобы весь город языки точил!

– Отец, прекрати! Сейчас же!

Но Бонифаций Фронвизер разошелся не на шутку.

– Знала бы только твоя мать! – не унимался он. – Да повезло, костлявая ее раньше забрала, иначе теперь померла бы со стыда. Сколько лет мы врачами за ландскнехтами таскались… Я каждый грош экономил, чтобы сыну лучше жилось и он учиться мог. А ты? Спустил в Ингольштадте все деньги и знаешься теперь с этим сбродом!

Между тем котелок в руках Симона нагрелся так, что края его обжигал ладони, но юноша все держал его над огнем, и костяшки его пальцев побелели от напряжения.

– Магдалена не сброд, – процедил он. – И отец ее тоже.

– Он чертов шарлатан и убийца, а дочь его – шлюха.

Не задумываясь, Симон сорвал котелок с очага и швырнул его в стену. Доведенная до кипения вода с шипением расплескалась по полкам, столу и стульям, по комнате заклубился пар. Бонифаций Фронвизер ошарашенно уставился на сына. Котелок едва не угодил ему в лицо.

– Да как ты смеешь… – начал он.

Однако Симон его уже не слушал, а выбежал со слезами на глазах на улицу – там уже почти рассвело. Что за бес только в него вселился? Собственного отца чуть не убил!

Он отчаянно пытался привести мысли в порядок. Нужно уезжать отсюда, подальше от этого города – здесь его задавят и окончательно превратят в лицемера. Здесь ему запрещают жениться на девушке, которую он любит, и пытаются определить каждое его действие.

По всему переулку скопились склизкие, зловонные нечистоты, сваленные в кучи. Ими провонял весь город: пометом, мочой, навозом. Симон плелся вдоль безлюдных улиц, мимо запертых дверей и ставней, а над Шонгау занимался новый, невыносимо жаркий день.

Мышь вплотную подобралась к уху Куизля. Палач почувствовал, как она проползла по его волосам и коснулась щеки крохотной мордочкой. Он старался дышать как можно тише, чтобы не спугнуть зверька. Мышь принялась обнюхивать его бороду, местами еще испачканную остатками вчерашней похлебки.

Молниеносным движением палач метнул руку к зверьку и поймал его за хвост. Мышь запищала и принялась барахтаться над лицом Куизля, пока тот задумчиво ее рассматривал.

«В ловушке, как и я. Всё брыкается, а выбраться никак…»

Якоб уже целую ночь томился в этой дыре под башней Регенсбурга. Его заперли в тесной каморке в подвале, который в иное время использовали, вероятно, в качестве кладовой. Палач сидел среди ржавых пушек и разобранных аркебуз и ждал своей дальнейшей участи.

Разыгралось ли у него воображение или за ним действительно кто-то следил? Когда его арестовывали, несколько стражников перешептывались и показывали на палача, словно бы уже знали его. Куизль то и дело вспоминал перекошенное ненавистью лицо плотогона, который наблюдал за ним всю поездку. А что насчет того крестьянина перед воротами? Уж не пытался ли он что-нибудь вызнать у палача? Что, если все они сговорились против него одного?

«А что, если это я с ума сходить начинаю?»

Якоб в очередной раз попытался вспомнить, откуда знал человека с плота. Ясным было одно: встречались они очень давно. В бою? Или подрались в трактире? А может, это один из тех, кого Куизль в далеком прошлом поставил у позорного столба, высек розгами или даже пытал? Палач кивнул. Это показалось ему наиболее вероятным. Какой-нибудь пакостник получил по заслугам, а теперь снова узнал палача. Стражники схватили его, потому что он напал на одного из них. И любопытный крестьянин был всего лишь любопытным крестьянином.