Бесовские времена (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 39

39

Увы, синьор Дальбено оказался не в силах подтвердить это столь лестное для него предположение, ибо в тот момент отмокал в бочке с дождевой водой в конюшне, так как банщик, синьор Джулиано Пальтрони, вернувшись в замок, наотрез отказался пустить засранца в герцогскую баню, мотивируя отказ тем, что запах дерьма, исходящий от звездочёта, может перебить нежный аромат сандала, лимона и лавра, которыми благоухает баня дона Франческо Марии. Отказался он пустить засранца и в парильни — там моются знатные господа и тоже выразят недовольство, если смрадная вонь будет потом ощутима для их нежных носов. К тому же там уже грелась вода для гостей из Мантуи — не хватало им унюхать этакое зловоние! Меж тем синьора Бартолини категорически опровергла унижающий её достоинство домысел о поносе, но указала издевающейся челяди на тот незамеченный ею ранее факт, что все крышки ночных горшков связаны веревкой, конец которой продет через ручки горшков, чего никто бы не стал делать без злого умысла…

Вдумавшись в это обстоятельство, молва теперь уже безошибочно указала на шута Песте как на исходную и основную причину ночного переполоха, без труда восстановив изначальные обстоятельства. Наглый гаер проследил за звездочётом, подстерёг время свидания и подставил в темноте горшки с испражнениями под ноги незадачливого любовника. Теперь всё сходилось. Что ж, haud semper erat fama.

Двор хохотал. Шуту подмигивали и дружески хлопали по плечу, ибо высокомерного Дальбено при дворе не любили, но кривляка категорически отрицал свои заслуги — исключительно из скромности, разумеется. И только Камилла Монтеорфано полагала, что забава Песте была злой и жестокой. Однако, на сей раз подруга Гаэтана не разделила её мнение.

— Поделом. Потаскух, подобных Франческе, нужно вываливать не в дерьме, а в дегте и перьях! Шлюха!

— Почему ты так ненавидишь её, Гаэтана?

— А за что любить шлюх? — Лицо Гаэтаны окаменело. — Они унижают женское достоинство и позволяют мужчинам уничижительно высказываться о женщинах.

— Что нам за дело до мнений мужчин? Они не умеют ценить ни чистоты, ни преданности. Именно шлюх и они заслуживают.

Синьорина Фаттинанти не возразила подруге, но вечером, увидев, что шут появился в замке, преподнесла ему очаровательный подарок — чудесной работы кожаные ножны для рондела с серебряной табличкой, на которой было изящно выгравировано: «Дань восхищения». Чума растерялся, но девица уже растаяла в сумеречном коридоре. Весьма вежливо и даже любезно раскланялся с шутом и недолюбливавший кривляку церемониймейстер, а синьор Мароне, алхимик, встретив шута в тёмном коридоре у Северной Башни, рассыпался в похвалах его остроумию и подарил флакончик благовоний.

Мессир же Ладзаро Альмереджи хохотал до слёз и откликнулся на произошедшее изящной эпиграммой.

  В дерьме оказался милейший Дальбено,   Астролог мудрейший и прорицатель,   Да, звезды капризны, судьба переменна,   и неба невнятны пустые цитаты.   Но будь поумней наш провидец убогий,   измаран по уши в говне он бы не был,   ведь, шляясь по шлюхам, что пялиться в небо?   Гляди, шарлатан, себе прямо под ноги…

Впрочем, выслушивать комплименты, внимать овациям, венчаться лавровым венком и пальмовой ветвью времени у Чумы не было. Песте захватил на кухне полную сковороду барабульки с мидиями и пришёл к себе. Предметы меблировки комнаты Чумы в замке были немногочисленны и аскетичны: кровать, сундук для хранения одежды, пара кресел, стол, касапанка — ларь-скамья со спинкой и подлокотниками, да шкаф с крупными створками и множеством выдвижных ящиков, где шут обычно хранил вина и посуду. Сейчас, сервировав стол, Песте присел у окна дожидаться Аурелиано. За окном накрапывал дождь, небо было сумрачно, казалось, спускается ночь. За дверью сновали служанки и кастелянши, слышалось торопливое шарканье шагов, тихие возгласы челяди, смех. Ночное происшествие всё ещё обсуждалось. Чуме показалось, что он слышит голос Камиллы Монтеорфано, и он поморщился.

Песте подлинно всерьёз не обиделся на глупышку за её резкие слова в свой адрес. Не задела и её неблагодарность, ибо свою услугу ей сам он не ставил и в грош. Теперь же, сопоставив слова Аурелиано с поведением Камиллы, Чума понял, что замашки оскоплённого людьми Портофино мужа своей сестры Изабеллы — крошка считает мужским поведением как таковым. Отсюда и её неприязнь к ухаживаниям придворных холостяков, отсюда и страх изнасилования. Грациано не видел сестры Камиллы, но представив себе смертные муки несчастной от крысиной отравы, содрогнулся. Сердце его смягчилось. Ему стало жаль Камиллу. Бедняжка. Сколько, Господи, человеческих жертвоприношений…

Тут он вспомнил вчерашний разговор с Альдобрандо Даноли. Человек, которого ничто не привязывает к жизни, может стать чудовищем, но не потерявший Бога чудовищем не станет никогда. Альдобрандо казался Песте святым, Грациано верил в подлинность его видений Даноли и не склонен был считать его больным, но не понимал его искушений. Возможно, это просто следствие пережитых потрясений, гибели семьи. Сам Даноли удивительно, неотмирно спокоен, никогда не говорит ни о жене, ни о детях, — но скрытая боль может проступать на грани чувствуемого — безумными вспышками чудовищных видений. Но Чума сомневался и в этом. Даноли изложил фазы своего безумия последовательно и рассудительно, что едва ли было бы под силу сходящему с ума.

Дождь застучал по крыше громче, усыпляя и расслабляя Чуму. Чтобы не заснуть, он взял гитару и начал импровизировать, мурлыкая в такт ливню за окном.

  Дождь сумрачной печали, расшив холстину лужи   подобьем дамских кружев, тоскливыми ночами   лепечет побирушкой, стучит, как прокаженный   по крыше запылённой треклятой колотушкой.   Нытье его упреков на зыбкой слышно грани   оконных переплетов и синих виноградин…   Стеклянных отражений преграда иллюзорна,   расписана узором дождливых углублений,   и заглянуть не хочешь в зеркальные глубины,   там рожи и личины кривляются, хохочут…

Тут, прервав его импровизации, раздался стук в дверь, и на пороге появился Лелио Портофино, который окинул дружка недоумённым взглядом. Удивлённый и несколько раздосадованный заданным накануне вопросом шута об Изабелле Монтеорфано, Аурелиано еще до торжественного приема мантуанцев наведался к сестрице, и только от неё узнал об ужасном инциденте на кладбище.

Теперь Лелио без обиняков обратился к Чуме.

— Почему ты ничего не сказал о происшествии на кладбище? Сможешь найти этого негодяя? — Глаза Портофино метали молнии.

Песте отрицательно покачал головой. Он даже не помнил, как выглядел нищий, да и ничуть не хотел вспоминать этот пустячный эпизод. Зачем?

Надо заметить, что Камилла, несмотря на то, что подлинно ненавидела мужчин, для двоих всё же делала исключение. В её глазах дядя Джакомо Нардуччи и троюродный брат Аурелиано Портофино были, бесспорно, людьми, достойными всяческого уважения, к тому же — монахами. Камилла не сказала Аурелиано о напавшем на неё в замке, а пожаловавшись дяде, и Лелио услышал об этом из разговоров придворных только после угроз герцога. Но теперь Камилла откровенно рассказала братцу о происшествии на кладбище, не скрыв от него, что испугалась смертельно и, видимо, вела себя по-дурацки. Мессир Грациано Грандони поступил благородно, нехотя признала она, заметив напоследок, что, конечно, сглупила, направившись на кладбище одна. Братец потребовал описания напавшего на неё бродяги, но Камилла от испуга не запомнила его. Сестра попросила Аурелиано поблагодарить мессира Грандони от её имени. Если бы не он…