Вампир Арман - Райс Энн - Страница 41

Мы стояли в студии – спиной к картине, над которой Мастер работал несколько ночей назад, и лицом к другому шедевру огромного размера, где под голубым небом бежали через освещенную сверкающими лучами солнца рощу две фигуры и ветер развевал их волосы...

Женщина была Дафной – ее простертые к небу руки превращались в лавровые ветви, уже поросшие листьями, а ноги становились корнями и вот-вот готовы были устремиться в глубь ярко-коричневой земли. Ее преследовал обезумевший прекрасный бог Аполлон – атлет с золотыми волосами и стройными мускулистыми ногами. Он не в силах был предотвратить отчаянное волшебное бегство нимфы от его опасных объятий, остановить ее роковое превращение.

– Взгляни на равнодушные облака, – прошептал Мастер мне на ухо. Он указал на великолепные солнечные блики, нарисованные им с бо?льшим мастерством, чем удавалось это другим – тем, кто ежедневно видел светило.

Вот тогда Мастер и произнес слова, которые я когда-то повторил Лестату, рассказывая ему свою историю, – слова, которые Лестат милосердно сохранил в памяти в числе тех немногочисленных образов, какие я был в состоянии ему показать.

Сейчас, когда я повторяю эти слова, последние из тех, какие мне суждено было услышать в смертной жизни, в ушах моих словно вновь звучит голос Мариуса:

«Ты больше никогда не увидишь иного солнца, кроме этого. Но миллионы ночей станут твоими, и ты узришь свет, который не доступен никому из смертных. Словно Прометей, ты украдешь его у далеких звезд – вечный и бесконечный свет, который поможет тебе постичь все тайны мира».

И я, кто узрел куда более удивительный, Божественный свет в том царстве, которое меня отвергло, жаждал только одного: чтобы он затмил его навсегда.

8

Личные покои Мастера. Череда комнат, стены которых увешаны безупречными копиями творений тех смертных художников, кто вызывал его восхищение: Джотто, Фра Анджелико, Беллини.

Мы стояли в комнате шедевра Беноццо Гоццоли из капеллы Медичи во Флоренции: «Шествие волхвов». В середине века создал Гоццоли это видение и обволок им три стены маленького святилища. Но мой господин, обладавший сверхъестественной памятью и мастерством, расширил великий труд, перенеся все плоскости от начала до конца на одну огромную стену этой безмерно широкой галереи.

Она казалась не меньшим совершенством, чем оригинал Гоццоли: прекрасно одетые молодые флорентийцы, каждое бледное лицо – этюд задумчивой невинности. Поодаль – кавалькада великолепных лошадей, следующая за изящной фигурой Лоренцо Медичи, юноши с мягкими, вьющимися светло-каштановыми волосами до плеч и плотским румянцем на белых щеках. В отделанной мехом золотой куртке с длинными рукавами и разрезами на них он безразлично взирал на зрителя, царственно восседая на белом, великолепно украшенном коне. Каждая деталь картины была под стать остальным. Даже идеально выписанное конское снаряжение и попона из золота и бархата отлично сочетались с облегающими рукавами туники Лоренцо и его красными бархатными сапогами до коленей.

Но большей частью своего очарования картина была обязана лицам юношей и нескольких стариков, составлявших необъятную процессию, – их маленьким ртам со спокойно сложенными губами и блуждающим по сторонам взорам, словно прямой взгляд вперед мог нарушить чары.

Они шли все дальше и дальше, мимо замков и гор, следуя извилистому пути в Вифлеем.

Для освещения этого шедевра по обе стороны комнаты зажигались десятки стоящих в ряд серебряных канделябров. Толстые белые свечи из чистейшего воска источали роскошный свет. Высоко вверху потрясающая масса нарисованных облаков окружала овал словно парящих в воздухе святых, касавшихся друг друга кончиками пальцев вытянутых рук и взиравших на нас благожелательно и с удовлетворением.

Никакая мебель не скрывала розовые плиты каррарского мрамора, из которых был составлен отполированный до блеска пол, разделенный на большие квадраты извилистыми узорами из вьющихся зеленых растений. Мрамор под босыми ногами казался шелковистым.

Я зачарованно разглядывал чудесный зал. «Шествие волхвов» занимало всю расположенную справа от меня стену, и казалось, что я слышу и приглушенный топот конских копыт, и шарканье шагов странников, и шуршание кустарника с красными цветами, и даже отдаленные крики охотников, мчавшихся вместе с изящными борзыми собаками по невидимым вдалеке горным тропам.

Мастер стоял в самом центре зала. Привычный наряд из красного бархата он сменил на свободную, длинную, скрывавшую ноги до самых ступней мантию из золотой ткани, с длинными, доходившими до запястий, широкими рукавами.

Волосы образовали вокруг головы желтоватый блестящий ореол и мягко падали на плечи.

На мне было такое же широкое одеяние, простое и легкое.

– Иди ко мне, Амадео, – сказал он.

Я был слаб, ужасно хотел пить и едва держался на ногах. Однако он все это знал, и любые оправдания были бы неуместны. Я делал один неуверенный шаг за другим, пока не добрался до его протянутых рук.

Его ладони легли мне на затылок.

Он приблизил губы. Меня охватило благоговейное предчувствие страшного конца.

– Сейчас ты умрешь, чтобы остаться со мной в вечной жизни, – прошептал он мне в ухо. – Не бойся ни на секунду. Твое сердце в моих руках, а значит, в безопасности.

Его зубы впились в меня, глубоко, жестко, с остротой двух кинжалов, и в моих ушах загрохотало мое собственное сердце. Все мои внутренности съежились, а желудок свело от боли. Однако при этом по венам разлилось безграничное блаженство, устремившееся к ранам на шее. Я чувствовал, как моя кровь бежит навстречу моему господину, навстречу его жажде и моей неизбежной смерти.

Даже мои руки были скованы небывалыми, вызывавшими трепет ощущениями. Мне показалось, что я внезапно превратился в безвольное скопление раскаленных нитей, а Мастер тем временем с тихим, явственным звуком неторопливо пил мою кровь, а точнее, мою жизнь. Звук его сердца, медленный, ровный, гулкий стук, отдавался у меня в ушах.

Словно по волшебству боль в моих внутренностях преобразовалась в ощущение невыразимого словами восторга; тело лишилось веса, я утратил сознание себя самого в пространстве. Его сердце билось внутри меня. Мои руки нащупали его длинные атласные локоны, но я не цеплялся за них. Я плыл, поддерживаемый только настойчивым биением сердца и стремительным потоком моей крови.

– Я сейчас умру, – прошептал я. Такой экстаз не может длиться вечно.

Весь мир вдруг исчез, как будто испарился.

Я стоял в одиночестве на продуваемом ветрами, заброшенном морском берегу. Это была та же земля, куда я уже совершал путешествие, но теперь она резко изменилась, лишенная сияющего солнца и изобилия цветов и красок. Там были и монахи, но их рясы замело пылью, они потемнели и пахли землей. Я узнал их узкие бородатые лица, жидкие сальные волосы и черные войлочные шляпы. Я хорошо их знал. Мне были известны их имена. Я видел грязь под их ногтями, голодный блеск запавших глаз. Они манили меня за собой.

Ах да, туда, где и есть мое место. Мы взбирались все выше и выше, пока не оказались на отвесном обрыве. Вдалеке, слева от нас, виднелся стеклянный город... Но каким же он был покинутым и пустым!

Вся расплавленная энергия, освещавшая его бесчисленные прозрачные башни, угасла, исчезла, словно ее источник иссяк. Ничего не осталось от пламенеющих красок – только мрачные, тусклые тона под безликой гладью безнадежного серого неба. Как же грустно было видеть стеклянный город, лишенный волшебного огня...

От него доносился целый хор звуков, среди которых особенно выделялся один: приглушенный звон стекла, бьющегося о другое стекло. Никакой музыки. Только смутное, но явственное отчаяние.

– Иди же, Андрей, – сказал мне один из монахов. Его грязные руки с прилипшими к ним кусочками запекшейся земли дотронулись до меня и потянули за собой, причиняя боль пальцам. Я опустил глаза и увидел, что они у меня тонкие и совершенно белые. Суставы блестели, как будто с них уже сорвали плоть, но это была лишь иллюзия.