Завтрашний ветер - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 78

Но прежде чем лезть с поучительством грозным

И рваться в бои

за детские души —

пора бы нам, взрослым,

очистить свои...

В 1072 году в городе Сент-Пол, штат Миннесота, я

читал стихи американским студентам на крытом ста-

ионе, стоя на боксерском ринге, с которого непре-

дусмотрительно были сняты металлические стойки

и канаты. Внезапно я увидел, что к рингу бегут мо-

лодые люди — человек десять. Я подумал, что они

хотят поздравить меня, пожать мне руку, и шагнул

к краю ринга. Лишь в последний момент я заметил,

что лица у них вовсе не поздравительные, а жесткие,

деловые и в руках нет никаких цветов. По залу про-

неслось многочисленное «а-ах!», ибо зал видел то,

чего не видел я,— еще нескольких молодых людей,

вскочивших на ринг сзади и набегавших на меня со

спины. Резкий толчок в спину швырнул меня вниз,

прямо под ноги подоспевшим «поздравителям». Все

было сработано синхронно. Меня, лежащего, начали

молниеносно и четко бить ногами. Единственное, что

мне запомнилось, — это ритмично опускавшаяся на

мои ребра, как молот, казавшаяся в тот миг гигант-

ской, рубчатая подошва альпинистского ботинка с

прилипшей к ней розовой оберткой от клубничной

жвачки. И еще: сквозь мелькание бьющих меня под

дых ног я увидел лихорадочные фотовспышки и моло-

денькую девушку-фоторепортера, которая, припав на

колено, снимала мое избиение так же деловито, как

меня били. Мой друг и переводчик Альберт Тодд

бросился ко мне, прикрывая меня всем телом. Ак-

тер Барри Бойс схватил стойку от микрофона и на-

чал орудовать ею, как палицей, случайно выбив зуб

ни в чем не повинному полицейскому. Опомнившие-

ся зрители бросились на нападающих, и, схваченные,

поднятые их руками, те судорожно продолжали коло-

тить ногами по воздуху, как будто старались меня

добить. Задержанные оказались родившимися в США

и Канаде детьми бандеровцев, сотрудничавших с Гит-

лером, как будто фашизм, не дотянувшийся во

время войны до станции Зима, пытался достать ме-

ня в Америке. Шатаясь, я поднялся на ринг и читал

еще примерно час. Боли, как ни странно, я не чув-

ствовал. На вечеринке после концерта ко мне подош-

ла та самая молоденькая девушка-фоторепортер. Ее

точеная лебединая шея была обвита, как змеями,

ремнями «Никона» и «Хассенблата».

— Завтра мои снимки увидит вся Америка...—

утешающе и одновременно гордо сказала она.

Возможно, как профессионалка она была и пра-

ва, но мне почему-то не захотелось с ней разговари-

вать. Профессиональный инстинкт оказался в ней

сильней человеческого инстинкта — помочь. И вдруг

я ощутил страшную боль в нижнем ребре, такую, что

меня всего скрючило.

— Перелома нет...— сказал доктор, рассматривая

срочно сделанный в ближайшем госпитале снимок. —

Есть надлом... Мне кажется, они угодили по старому

надлому... Вы никогда не попадали в автомобильную

аварию или в какую-нибудь другую переделку?

И вдруг я вспомнил. Вместо рубчатой подошвы

альпинистского ботинка с прилипшей к нему розовой

оберткой от клубничной жвачки я увидел над собой

также вздымавшийся и опускавшийся на мои ребра

каблук спекулянтского сапога с поблескивавшим по-

лумесяцем стальной подковки, когда меня били на

I аре сорок первого года. Я рассказал эту историю

доктору и вдруг заметил в его несентиментальных

глазах что-то похожее на слезы.

— К сожалению, в Америке мы плохо знаем, чго

ваш народ и ваши дети вынесли во время войны...—

сказал доктор.— Но то, что вы рассказали, я увидел

как в фильме... Почему бы вам не поставить фильм

о вашем детстве?

Так во мне начался фильм «Детский сад» — от

удара по старому надлому.

С моего первого надлома по ребру я больше всего

ненавижу фашистов и спекулянтов.

Бьют по старому надлому,

бьют по мне —

по пацану,

бьют по мне —

по молодому,

бьют по мне —

почти седому,

объявляя мне войну.

Бьют фашисты,

спекулянты

всех живых и молодых,

каблучищами

таланты

норовя пырнуть под дых.

Бьют по старому надлому

мясники

и булочники.

Бьют не только по былому —

бьют

по будущему.

Сотня черная всемирна.

Ей с нейтронным топором,

как погром антисемитский,

снится атомный погром.

Под ее ногами — дети.

В них она вселяет страх

и террором на планете,

и террором в небесах.

По идеям бьют,

по странам,

топчут нации в пыли,

бьют по стольким старым ранам

исстрадавшейся земли.

Но среди любых погромов,

чуждый шкворню и ножу,

изо всех моих надломов

я неслом ленность сложу.

Ничего, что столько маюсь

с черной сотнею в борьбе.

Не сломался...

Не сломаюсь

от надлома на ребре!

— Какие дураки...— усмехнулся Пабло Неруда,

просматривая свежий номер газеты «Меркурио», где

его в очередной раз поливали довольно несвежей гря-

зью.— Они пишут, что я двуликий Янус. Они меня не-

дооценивают. У меня не два, а тысячи лиц. Но ни од-

но из них им не нравится, ибо не похоже на их ли-

ца... И слава богу, что не похоже...

Стояла редкая для Чили снежная зима 1972-го,

и над домом Пабло Неруды, похожим на корабль,

с криками кружились чайки, перемешанные с тревож-

ным предупреждающим снегом...

Есть третий выбор — ничего не выбрать,

когда две лжи суют исподтишка,

не превратиться в чьих-то грязных играх

ни в подхалима, ни в клеветника.

Честней в канаве где-нибудь подохнуть,

чем предпочесть сомнительную честь

от ненависти к собственным подонкам

в объятия к чужим подонкам лезть.

Интеллигенту истинному срамно,

гордясь незавербованной душой,

с отечеством своим порвав рекламно,

стать заодно с реакцией чужой.

Была совсем другой интеллигентность,

когда в борьбе за высший идеал

непредставимо было, чтобы Герцен

свой «Колокол» у Шпрингера издал.

Когда твой враг — шакал, не друг — акула.

Есть третий выбор — среди всей грызни

сесть меж двух стульев — если оба стула

по-разному, но все-таки грязны.

Но трети выбор мой — не просто «между».

На грязных стульях не сошелся свет.

Мой выбор — он в борьбе за всенадежду.

Без всенадежды гражданина нет.

Я выбрал то, чего не мог не выбрать.

Считаю одинаковой виной —

перед народом льстиво спину выгнуть

и повернуться к Родине спиной.

Рука генерала Пиночета не показалась мне силь-

ной, когда я пожал ее, — а скорее бескостной, бес-

кровной, бесхарактерной. Единственно, что неприятно

запомнилось,— это холодная влажнинка ладони. В мо-

ей пожелтевшей записной книжке 1968 года после зва-

ной вечеринки в Сантьяго, устроенной одним из ру-

ководителей аэрокомпании «Лан-Чили», именно так

и зафиксировано в кратких характеристиках гостей:

«Ген. Пиночет. Провинц. Рука холодн., влажн.». Мы

о чем-то с ним, кажется, говорили, держа бокалы с

одним из самых прекрасных вин в мире — «Макулем».

Если бы я мог предугадать, кем он станет, я бы, ви-

димо, был памятливей. Второй раз я его видел в 1972-м

на трибуне перед Ла Монедой, когда он стоял за

спиной президента Альенде, слишком подчеркнуто

говорившего о верности чилийских генералов, как

будто он сам старался себя в этом убедить. Глаза Пи-

ночета были прикрыты черными зеркальными очка-

ми от бивших в лицо прожекторов.