Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 18

– Это… я… – пробормотала Младина, от всех потрясений едва способная сейчас вспомнить свое имя.

– Ты? – Угляна отступила от порога, чтобы свет от лучин внутри избы дал ей лучше рассмотреть гостью. – Младинка? Как же ты так рано?

– Разве рано? Дозволишь ли войти? – спохватилась девушка.

– Я… тебя к рассвету ждала, – обронила волхвита, удивленная, казалось, не менее гостьи. – Ты что, с утра в путь снарядилась?

– Нет. – Младина вошла и опустила узелок на лавку, но сесть без приглашения не смела, хоть и ныли ноги. – Вечером и пошла, как полагается.

– Но как же ты так быстро добралась?

Младина понимала ее удивление: идти было далеко, сухим путем от Заломичей до избушки волхвиты – больше чем полдня, не зря же другие девушки тратят на этот путь целую ночь и даже при удачном исходе достигают цели только на рассвете. А она пришла глухой непроглядной ночью.

– Меня… проводили.

– Кто? – Угляна подняла брови. – Нельзя же…

– Я не знаю их! – выкрикнула Младина. – Они сами появились. За оврагом, после Велесова пса… Сперва старик седой, потом женщина, красивая такая, а потом… тур.

– Тур? – Брови Угляны поднялись еще выше.

– Да… И еще та женщина сказала, что он мой брат… – закончила Младина, осознавая, как нелепо все это звучит.

Угляна помолчала, потом села на лавку. Младина боялась, что волхвита посчитает ее слова наглым враньем, но та, похоже, приняла их за правду. И эта правда ее поразила.

– Вот оно что, – чуть погодя произнесла она, будто нашла наконец объяснение этим чудесам. – Значит, вспомнили про тебя… Я знала… знала, что вспомнят рано или поздно. Таких не бросают…

– Кто – вспомнили? Каких – таких? И кто бросил? Духи?

Здраво рассуждая, это было единственное объяснение.

– Можно и так сказать. – Угляна сдержанно кивнула. – Духи…

– Значит, я должна стать волхвитой? – дрожащим голосом выговорила Младина, будто приговор самой себе.

Сейчас, при виде избы, в которой уже не раз бывала, и знакомого лица Угляны она осознала, что чудесное путешествие через ночь служит подтверждением ее самых тревожных, самых неприятных опасений.

– Стать волхвитой? – Угляна будто удивилась ее вопросу. – Ты зачем пришла-то?

– Чтобы твоей выученицей стать? – в свою очередь спросила Младина.

– А зачем тебе?

Это был настолько неожиданный вопрос, что Младина растерялась. Зачем? Да разве ей это надо? И разве ее надо об этом спрашивать, а не духов, которые с самого начала весны не дают ей покоя?

– Не знаю…

– Не знаешь? – так уверенно уточнила Угляна, будто имела в виду какое-то вполне определенное знание.

Младина лишь помотала головой.

– Ну а раз не знаешь, то и нечего попусту время терять. – Угляна встала с решительным видом. – Коли пришла, покажи, что умеешь, а там видно будет. Раз привели тебя ночью, ночью и за дело принимайся: избу вымети, все вычисти, блины испеки, киселя да каши свари, на стол накрой да меня жди.

Потом взяла с лавки короб и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. Шаги ее сразу стихли снаружи, и Младина осталась одна – в старой избушке-развалюшке, где жили поколения волхвов, совершенно одна, почти в темноте, где дрожали два лепестка огня на концах лучин да шептались удивленные чуры…

***

Оставшись в одиночестве, Младина некоторое время сидела неподвижно, прислушиваясь к тишине избушки. Угляна ушла, внутри и снаружи не раздавалось ни звука, но Младину не оставляло четкое ощущение, что она здесь вовсе не одна! Она вглядывалась в углы, пытаясь рассмотреть, кто же там прячется в тенях, поднимала глаза к темной кровле, будто надеясь увидеть над матицей те глаза, что смотрят на нее.

– Духи вещие, чуры мудрые! – наконец сказала она вслух, рассеянным взором глядя перед собой. – Я не докучать вам пришла – за наукой и помощью. Помогите мне, наставьте, уму-разуму научите, чтобы могла я взрослой невестой стать и замуж выйти. А я вас уважу, кашей и блинами угощу.

Ответом была тишина, но это была другая тишина. Теперь она будто ждала чего-то, подталкивала к действию. И Младина принялась за дело. Этой ночью все твердили в один голос, что у нее мало времени, значит, рассиживаться не стоит. Вооружившись найденным у печи веником, она вымела старую золу с очага, нащипала лучины, разожгла огонь, чтобы было посветлее, и принялась мести пол. Замешала тесто на блины, поставила на печь горшок для каши, а на камни очага – сковороду. В первые мгновения у нее даже дрожали руки от волнения, хотя все это ей у себя дома приходилось проделывать сотни раз, но дрожь быстро унялась, возникло уверенное чувство, что все получится – и все начало получаться, будто само собой. Младина думала, что же еще ей предстоит – не может быть, чтобы все испытания заключались в печении блинов! Или может – ведь их проходят почти все, самые нерукодельные девки являются из лесу с новым поясом. Если не на первый год, то уж на второй точно. А пока она думала, руки сами исполняли все, что нужно.

Вот она поставила горшок с жидким тестом на пол возле очага, поместила сковороду с лужицей льняного масла в пыщущие жаром угли, вылила первый черпак. Потом подцепила блин деревянной лопаточкой, перевернула…

– Как вкусно пахнет! – сказал кто-то рядом, и Младина, вздрогнув от неожиданности, быстро повела головой по сторонам.

Голос был женский, и ей подумалось, что это неслышно вернулась Угляна. Но в избушке по-прежнему никого, кроме нее самой, не было, да и голос слишком звонкий, молодой.

– Давненько блинов я не едал! – оживленно поддержал мужской голос. – Ну-ка, дай попробую!

– Я первая!

– Я первый! – перебил третий голос. – Куда вперед батьки полезли?

– Аш пирма! – проскрипел старушечий голос, говоривший по-голядски. Языка прежних обитателей этих мест Младина почти не знала, но догадалась, что и голядка хочет первой пробраться к блинам. Точнее, к пару от горячих блинов. – Проляйскит маня!

– Не ссорьтесь, на всех хватит! – закричала Младина, стараясь перебить этот хор.

Вот кто незримо наблюдал за ней из тени – духи прежних хозяев этой избушки. Желая поскорее поесть блинов, они наконец перестали прятаться и подали голос.

Сбросив первый блин в деревянную миску, она снова налила теста на сковороду. Старуху-голядку, видимо, пропустили вперед: слышалось удовлетворенное бормотание.

– Теперь нам, на-ам! – умолял женский голос помоложе. Он говорил по-словенски, но и в нем слышалась привычка к голядской речи.

– Сейчас и вам будет, – обнадежила Младина. А потом спросила: – Ты… Рагана? Или та, старшая?

Невольно она оглядывала полутьму избы, будто надеялась увидеть своих собеседников – может, теперь они покажутся? Но нет, живому мертвых можно только слышать…

– Меня звали Раганой твои родичи, то есть деды, – подтвердил молодой женский голос. – Это значит «ведьма», потому что моего имени они не знали. А на самом деле я – Гинтара. Старуху зовут Вайдота – я ее не застала на свете, между нами тут целых сорок лет жил Биржеля, а потом изба несколько лет стояла пустой. Потом тут пятнадцать лет жила я, потом мои родичи совсем ушли, и еще лет десять в доме не было живых и все мы голодали. Так голодали, что приходилось иной раз заманивать к себе… кого получится. А потом появился Хитрован.

– Появился… я… – сквозь чавканье подтвердил голос пожилого мужчины. – Жаль, молодка, не повстречались мы с тобой, пока у меня все, что надо, имелося!

– Опять ты за свое! – Рагана, то есть Гинтара, засмеялась.

Сердито ворчала старуха, скрипел что-то дедовский голос – должно быть, Биржели.

– Понравились вам мои блины? – спросила Младина.

– Блины знатные! – одобрил Хитрован. – Да что с того толку? Разве это работа для тебя? Блины-то печь всякая дура может.

– Да, – перестав смеяться, с грустью подтвердила Гинтара. – Не для тебя все женские работы – не колосья ты будешь жать, а жизни человеческие подсекать острым серебряным серпом. И не та тебе сестра, что носит воду от реки, а та, что души младенческие достает из облачного колодца и в белый свет выпускает.