Сокол Ясный - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 78

– Так я дух подсадной! – заверещал «верный слуга», будто испуганный, что не угодил хозяйке. – В кого подселен, так меня и зовут. Отдан мне во владение Хвалислав, Вершиславов сын, вот так и меня зовут!

При этих словах двое волков опустили морды, будто в сильном огорчении – серая волчица и ее белый брат.

– А можешь ты выйти из него? – спросила Младина, вспомнив предупреждения вещих вил о том, сколько зла сотворил этот человек по вине подсадного духа.

– Прикажешь – и выйду, – грустно согласился тот.

– Выходи!

Из открытого рта лежащего выкарабкался мелкий серый зверек. Поначалу Младина подумала, что это мышь, но тот подкатился к самым ее ногам, и она, брезгливо подбирая подол, разглядела, что для мыши у того слишком длинное тельце и слишком тонкие высокие лапки. Одет он был гладкой серой чешуей, а на змеиной морде виднелась крепко сидящая нитяная узда. Зверек был чуть жив: шатался, приседал, ковылял еле-еле, припадая на все лапы сразу, и тяжело дышал, вывалив из пасти длинный тонкий серый язык.

– Отпусти ты меня на волю! – взмолился зверек. – Изнемогаю! Нету никаких моих сил! Загоняла ты меня, матушка, совсем заездила! Чуть не дух вон…

– Какой у тебя дух! – со смесью негодования и растерянности воскликнула Младина.

– А уже никакого! Был я сильно-могучий, а теперь любая мышь меня поборет! От меня тебе вреда не будет. Отпусти! – ныл зверек.

Волки дружно помотали головами: не слушай его.

– Много хочешь! – отрезала Младина. – Я тебя знаю!

– Тогда дай мне другого человека на поживу! – Зверек аж завертелся перед ней на снегу, будто мучимый нетерпением. – Дай, дай! На кого ты меня пошлешь, тем я и завладею и твоей воле подчиню. Понимаешь? Кого хочешь выбирай – и во всем он нашей воле будет подвластен! Ты только подумаешь чего – а он будет считать, будто сам подумал. Ты чего пожелаешь – а он будет думать, что сам того пожелал, и все по твоей воле сделает. Твоими словами будет говорить! Да можно всей землей управлять, если правильных человечков подбирать. Понимаешь, какую силу ты со мною получаешь?

Младина подняла глаза. Волки молча смотрели на нее, не мигая, и под этими парами желтых глаз, острых по-звериному и разумных по-человечески, ей стало неуютно. Она понимала, какое важное решение ей предстоит принять. И не судьбы духа-подсадки оно будет касаться, и не ее собственной судьбы, а даже не всех земель окрест. Но она еще слишком мало знала для принятия такого решения. Хорошо, что она это понимала.

Она перевела взгляд на лежащего Хвалиса и вздрогнула. Там, где только что был мужчина в расцвете сил, вдруг оказался старик. Разом усохшее чуть ли не вдвое, сгорбленное тело, лысая голова с несколькими клоками седых волос, провалившийся черный рот без единого зуба, коричневые морщинистые пальцы, безотчетно царапающие снег… Покинутый духом, который в течение целых двадцати лет давал ему нечеловеческие силы, Хвалис разом постарел лет на сорок и умирал, выжатый насухо, выпитый до дна. Лиловые веки трепетали, но уже не могли подняться. Из горла вырвался слабый хрип. Одежда, слишком большая для съежившегося тела, придавала ему вид дитяти в пеленах – он снова был младенцем на коленях у Марены, родившимся на смерть и готовым к переплавке в горне Огненной реки, к перековке в кузнице Сварога… Помочь ему было нельзя. Да и не нужно.

Младина отвела глаза. А трое волков поднялись, подошли, окружили тело и сели, не сводя с него глаз. Потом самый крупный, белый, поднял морду и завыл. И такая тоска смертная была в его голосе, что Младина отвернулась и села на снег, зажав руками уши через платок. Она не знала, о чем так скорбит белый волк, но чувствовала сердцем, что это самый горестный из родовых плачей. Не просто умирал брат – умирал тот, кто отрекся от родства, воспылал к родной крови смертной враждой и вынудил в конце концов уничтожить себя руками кровной же родни. Умирал, чтобы больше не вернуться среди потомков рода. Сделав маленький, но важный шажок к крушению мира, чего не бывает при обычной честной смерти родовича. И весь мир оплакивал белый волк, ибо в том была невольная вина и его тоже…

«А я на нем приехала», – подумала Младина. Невозможно было представить, что этот умирающий дряхлый старик превращался в коня и нес ее по поднебесью, выше леса стоячего, ниже облака ходячего. Неужели вот эта серая мелочь дала ему такую силу? А она, Младина, загоняла до смерти, пока доехала сюда?

И куда это – сюда? Младина огляделась. Вокруг был просто зимний лес. Такой же, как и на много дней пути в любую сторону по лесистой земле славян. Бесполезно было даже думать, куда ее занесло. И как отсюда выбираться?

– Это ты его заставил в коня оборотиться и на себе меня нести? – Она опустила глаза к ногам, где еще терся дух-подсадка.

– Я.

– А ты… с любым это сделать можешь?

– С любым. Хоть живым, хоть нет.

– А можешь… вот это бревно в коня превратить? – Младина ткнула пальцем в обмерзлый край старого бурелома.

– Могу. – Серый зверек шустро вскочил на край ствола. – Ненадолго, правда. Оно же мертвое, у него сил нет…

– Силу я дам. А ну-ка…

Она повелительно махнула рукой, и зверек пропал. А что-то живое и крупное поднялось из-под снега, сбрасывая промерзшие и прогнившие ветки, вороха палых листьев, всякий сор… В первый миг изумленная Младина видела ожившее бревно с полуотпавшей корой, но моргнула – и перед ней очутился гнедой конь! И на морде его была уже знакомая узда.

Робко Младина сделал шаг вперед. Конь смотрел на нее уже знакомыми черными глазками и дружелюбно махал хвостом, будто собака. Она подошла, и конь опустился, подогнув передние ноги, подставил спину. И она села верхом, чувствуя под собой нечто жесткое и холодное, совсем не похожее на живое существо. Но уж чем богаты…

– Вези меня домой, – приказала она и подобрала узду. – Только не по тучам.

– По земле – долгонько будет.

– А ты поторопись!

Снова пошел снег. Конь тронулся. Младина обернулась. Вокруг лежащего стояли уже не волки, а люди: серые, плохо различимые фигуры в утренних зимних сумерках. Рослый мужчина обнял припавшую к нему женщину, а невысокий, крепкий темноволосый парень стоит поодаль, не сводя глаз с покойника. Снежинки падают на застывшее лицо старика и не тают, ими уже полны впадины закрытых глаз, полузапорошенное щуплое тело сливается со снегом, уже готовое навек раствориться в белизне небытия. При виде женщины, к которой прильнули двое отроков, сердце Младины вдруг встрепенулось – захотелось вернуться, подойти к ним, обнять, – но конь уже прянул в чащу, и заснеженные стволы сомкнулись, пряча от нее оставшихся на поляне…

***

В дважды разоренные Глуховичи Угляне и Младине пришлось вернуться еще не раз. Три избы сгорели, а те, что уцелели, сежанские мужики разобрали и использовали бревна как дрова для больших погребальных костров. На одни крады возлагали смерзшиеся трупы Глуховичей (отделять их из общей кучи уже пришлось топорами, и в итоге кто-то «забрал» с собой на костер не только свои руки или ноги). На другие – убитых разбойников. Все это заливалось смолой и прокладывалось соломой, чтобы заставить гореть под хмурым зимним небом. Когда кострища остывали, приходили Угляна, Младина и бабка Крючиха с коваными железными совками и лопатками, которые использовались только для этих целей, и собирали угли и обгорелые останки в большие короба. Коробов вышло полтора десятка, и их составили в уцелевший погреб, намеревась весной, когда земля оттает, просто насыпать над ним холмик и сделать общей могилой всех, к кому так неблагосклонны оказались Рожаницы.

Дух-подсадку Младина поселила в горшочке, завязав заговоренной тряпочкой и нитью. Горшочек задвинула в самый дальний угол на полатях, где с ним ничего не могло случиться. Угляна только покосилась на нее, но ни о чем не спросила, и Младина не беспокоилась: эта женщина не станет из любопытства совать нос куда не надо. Впрочем, снять с куда узду могла только сама Младина, так что и держать его взаперти нужно было только для порядку.