Спасенное имя - Шишкан Константин Борисович - Страница 25

— Ждите, — сказал он ребятам. — Я сейчас… Дорогу разведаю.

В неярком луче фонарика уныло стояли Ника с Михуцей. Очень хотелось есть, жажда сушила губы.

— Ладно, — кивнул Михуца.

Луч фонарика дрогнул и пропал. Гришка медленно шел в темноту. Снова заполнил уши голос Кайтана: «Морози?н — Мороза?н, Морози?н — Мороза?н…»

За поворотом Гришка наткнулся на глухую стенку. В ней зиял узкий пролом. Стенка была выложена из крупных блоков известняка. Пробить ее, наверное, стоило больших трудов.

Гришка осторожно полез в пролом. За грудой серых ящиков лежали уложенные в штабеля снаряды, стояли железные бочки, валялись мотки колючей проволоки.

На земле горел фонарь «летучая мышь». Всюду были разбросаны зеленые папки с делами — чьи-то фотографии, бланки со свастикой и черным орлом, — по-видимому, архив немецкой комендатуры.

Стоя на коленях среди вороха разодранных документов, маэстро лихорадочно рылся в делах, вырывал страницы, комкал, не читая, бросал на землю, торопливо просматривал следующую папку, опять выдергивал отдельные страницы, рвал их на мелкие кусочки и продолжал поиски. Вот еще одну зеленую папку он бросил через плечо. Разлетелись по полу черные орлы на белых страницах, посыпались квадратики фотокарточек. Лицо маэстро, освещенное светом «летучей мыши», было страшным и в то же время жалким.

Гришка замер. Что ищет маэстро в груде этих документов? Он стоял за его спиной и не мог пошевелиться. В ушах стучало: «Морози?н — Мороза?н, Морози?н — Мороза?н».

Маэстро спешил. Он больше не выдергивал отдельные страницы — рвал папки пополам. Гришка тяжело глядел ему в затылок. В ушах застряло одно слово: «Морозан». И теперь оно жгло мозг.

— Морозан, — твердо сказал Гришка, — предатель.

Маэстро оцепенел. Руки его замерли над грудой разорванных папок. Он стоял на коленях, не смея обернуться.

— Это ты нарисовал Кайтана, — повысил голос Гришка. — Ты выдал явку… Ты!.. Ты-ы!..

Маэстро, не оборачиваясь, стал медленно подниматься.

Но Гришка не дал ему опомниться — налетел коршуном.

Пошатнувшись, Морозан наступил на фотографии. Чьи-то лица оказались под его подошвами.

— Жить надоело? — Он занес кулак, и сильный удар свалил парня с ног.

Лежа на разодранных папках, Гришка попытался встать.

— Убийца!

Морозан поднял кулак.

— Не уйдешь. — Гришка сглотнул кровь. — Всё равно тебя Круду найдет.

Морозан молча ударил Гришку.

— Погоди. — Грубый голос отодвинул Морозана. — Я сам… — Из-за ящиков вышел Гринюк.

Морозан вздрогнул. Бежать, немедленно бежать.

От Гришки, от Круду, от Гринюка… Но куда? Куда бежать?

Отшвырнув ногой фонарь, Морозан нырнул в темноту…

Сдвинув один из камней у лаза на кладбище, он осторожно выглянул. На холм поднимались цепи автоматчиков. Синие цепи… Но почему синие? Морозан протер глаза.

Белесый дым валил из-под кустов. Тьфу, дьявол! Он выхватил из кармана бинокль.

Прямо на него шли трое: Кайтан, милиционер Цуркан и подполковник со шрамом на щеке.

Морозан вздрогнул. Да, шрам, похожий на подковку. Опустил бинокль, прикрыл глаза и ясно увидел давнее…

Мальчишка со шрамом на щеке, свесившись с дерева, глядел на него.

— Дяденьки! Фрицы!..

Морозан провел рукой по лицу, прогоняя видение. Но внутренним взором вдруг отчетливо разглядел берег Днестра, кусты, пятачок полянки.

Мальчишка стоял на пригорке, широко расставив ноги, и глядел на него в упор. В руке он сжимал гранату…

Теодор схватил бинокль, поймал лицо подполковника. Шрам на щеке! Тот самый…

Синие цепи шли на холм. Все ближе, все ближе чьи-то белые лица. Сколько их? Сколько?

И Морозану уже кажется — он узнает их черты. Это — партизаны. Он окружен. Всюду их лица. Они перед глазами: на холме, в кустах, в бинокле; за спиной — в подземелье: на полу, в зеленых папках, глядят с земли, с фотокарточек…

А это лицо со шрамом на щеке! Вот оно, в бинокле у самых глаз!..

И снова мальчишка бросает в него гранату, и снова он (в который раз!) падает в овраг. Комья земли бьют по спине. Алая земляника в траве, словно крупные капли крови, розовый червяк, уползающий из дымящейся воронки…

Что-то вспыхнуло у самого лаза. Морозан швырнул бинокль. Жить! Жить во что бы то ни стало! И кинулся в подземелье…

Гришка пришел в себя от боли в висках. Рванулся. Руки и ноги были связаны.

— Спокойно, не суетись. — Тяжелая рука Гринюка легла на плечо. — Тебе осталось жить ровно четверть часа.

Гришка огляделся, но ничего не увидел. Зеленый свет лампы с трудом боролся с темнотой.

Лицо Гринюка придвинулось почти вплотную.

— Отсюда ты уже не выйдешь. А потому — слушай. Сейчас узнаешь тайну. А с тайной ты уже не жилец. Здесь, в штольнях, ценности. Утварь со всех церквей района. Иконы, кадила, всякая дребедень. Думал унести. Не вышло. Засекли. На хвост сели. Но ты знай. Было — и нет… Я взорву это всё. Вместе с тобой. И с твоей тайной. Понял? Ты не расскажешь ее людям. Досадно, верно? — И он засмеялся. Но резко оборвал смех. — Здесь, под землей, склад боеприпасов. Снаряды. Соображаешь? Взорву! — Лицо Гринюка округлилось, стало огромным. — Слышишь! — Лицо сморщилось, как мяч, из которого выпустили воздух. — Всё взорву.

Лицо больше не качалось над Гришкой. Слабый свет все так же боролся с тьмой, но к лампе уже тянулась огромная черная рука.

— Над нами интернат. Детишки. Могли бы пожить, между прочим… — Черная рука взяла «летучую мышь». — А я взорву.

— Убийца! — рванулся Гришка.

Он ясно увидел лицо Анны-Марии, ее синие глаза.

«Летучая мышь» дрогнула и стала уплывать. Черная рука ударила в черную грудь.

— Гринюк все может.

Хохот снежным обвалом покатился по подземелью.

Огромная тень пробежала по стене. И наступила кромешная тьма.

Время, казалось, остановилось. Сколько прошло — час, два, десять?

Гришка рвал зубами веревку, но она была прочной…

Выбравшись из подземелья через лаз в старом карьере (зарничник сидел в траве, ковыряясь в носу), Гринюк скрылся в кустах. Этот запасной лаз он подготовил давно и тщательно замаскировал. Вскоре Гринюк вышел на дорогу и побежал в сторону колхозного движка. Движок стоял на берегу Днестра. Гринюк огляделся. На холме высилось белое здание интерната.

— Понастроили! А я вас… вот так! — Он задохнулся, рванул ворот. — В рог бараний…

Привычное ощущение удушья захлестнуло Гринюка. В детстве, когда ему было года четыре, мать за что-то наказала его, заперев в темном душном чулане.

Целый день он провел без света и свежего воздуха. И на всю жизнь сохранилось у него ощущение удушья. Оно преследовало по ночам, поднимало с постели, толкало на улицу, на ветер, мороз, на дождь или снег — лишь бы рот мог поймать струю свежего воздуха.

Много лет подряд снился ему один и тот же сон — будто сидит он в каменном мешке. И он весь холодел, заново переживая те минуты в чулане в далеком и страшном детстве.

На всю жизнь застыл в его глазах страх, который не в силах была выгнать никакая радость, и глаза его поэтому всегда горели как-то неестественно — ярко, словно их постоянно подсвечивал изнутри этот лихорадочный страх. Даже ночью они фосфорически мерцали, точно у кошки. Люди боялись этих глаз.

На всю жизнь осталось в нем желание мстить — неважно кому, всем, кто подвернется под руку. Облегчение приносила только боль — чужая боль, чужое страдание. Вот тогда он открывал рот и дышал полной грудью…

Гринюк потряс кулаком и стал пробираться к движку. От него в траву уходил тонкий, хорошо замаскированный провод. Гринюк нагнулся, потянул провод.

Вдруг чей-то звонкий мальчишеский голос крикнул:

— Глядите! Панаит.

Гринюк поднял голову. В кустах стояли Димка, Ерошка и Думитраш.

На дороге появились две бабки в черном.

Гринюк выпрямился. Глаза его остро блеснули, лицо налилось кровью.