Время прощаться - Пиколт Джоди Линн - Страница 81

Всего на секунду я представляю, как могла бы сложиться моя жизнь: мама, моя младшая сестренка и я лежим, свернувшись клубочками, под одеялом в дождливый воскресный день, мама обнимает нас, а мы смотрим какой-то фильм. Мама кричит, чтобы я убрала рубашку, гостиная — не корзина для грязного белья. Мама укладывает мне волосы перед первым школьным балом, а сестричка делает вид, что красит тушью ресницы перед зеркалом в ванной. Мама делает множество снимков, когда я пришпиливаю бутоньерку своему кавалеру, а я делаю вид, что мне все надоело, хотя на самом деле радуюсь, что для нее эти мгновения так же значимы, как и для меня. Мама гладит меня по спине, когда тот же парень через месяц меня бросает, и уверяет, что он идиот: как можно не любить такую, как я?

Дверь в мою комнату открывается, входит бабушка. Садится на кровать.

— Я сначала решила, что ты не представляешь, как сильно я волновалась, когда ты не пришла домой ночевать. И даже не попыталась со мной связаться.

Я сижу, опустив глаза, щеки пылают.

— Но потом я поняла, что ошибалась. Ты отлично можешь это представить, лучше, чем кто-либо, потому что знаешь, каково это, когда кто-то исчезает.

— Я ездила в Теннесси, — признаюсь я.

— Куда ездила? — удивляется она. — На чем?

— На автобусе, — отвечаю я. — Ездила в заповедник, куда отправили всех наших слоних.

Бабушка хватается за голову.

— Ты проехала почти две тысячи километров, чтобы сходить в зоопарк?

— Это не зоопарк, а совсем наоборот, — поправляю я. — Я поехала потому, что пыталась найти человека, который знал маму. Подумала, что Гидеон сможет рассказать мне, что с ней случилось.

— Гидеон… — повторяет она.

— Они работали вместе, — поясняю я. Но не добавляю: «И были любовниками».

— И? — спрашивает бабушка.

Я киваю, медленно стягивая с шеи шарф. Он такой легкий, что кажется невесомым: облако, дыхание, воспоминание…

— Бабуля, — шепчу я, — я думаю, мама умерла.

До этого момента я не понимала, что у слов есть острые края, что они могут изрезать язык. Кажется, я больше ничего произнести не смогу, даже если бы захотела.

Бабушка тянется за шарфом, обматывает его вокруг руки, как бинт.

— Да, — соглашается она, — я тоже так думаю.

И разрывает шарф на две части.

От изумления я восклицаю:

— Ты что делаешь?

Бабушка хватает стопку маминых журналов, лежащих у меня на столе.

— Это для твоего же блага, Дженна.

У меня из глаз брызгают слезы.

— Они не твои!

Больно смотреть, как все, что осталось мне от мамы, теперь забрала бабушка. Она кожу с меня сдирает — теперь я совсем голая.

— И не твои, — отвечает бабушка. — Это не твое исследование, не твоя история. Теннесси… Слишком далеко все зашло. Нужно начинать жить своей жизнью, а не ее.

— Я тебя ненавижу! — кричу я.

Но бабушка уже направляется к двери. У порога она останавливается.

— Ты все время искала свою семью, Дженна. А она всегда была рядом с тобой.

Когда она выходит, я беру со стола степлер и швыряю в дверь. Потом сажусь, ладонью вытираю нос. Начинаю строить планы, как найду этот шарф и сошью его. Как выкраду журналы.

Но я понимаю, что мамы у меня нет. И уже никогда не будет. Нельзя переписать историю, остается только дочитать ее до конца.

Передо мной на экране компьютера мерцает дело об исчезновении моей мамы, со множеством подробностей, которые больше не имеют значения.

Я прохожусь по настройкам страницы NamUs и одним нажатием клавиши удаляю ее.

Первое, чему научила меня бабушка еще с детства, — это как выбраться из дома во время пожара. В каждой нашей спальне есть пожарная лестница, установленная под окном, на всякий случай. Если бы я почувствовала запах дыма или коснулась двери, а она оказалась горячей, то должна была открыть оконную раму, приладить лестницу, спуститься вдоль стены и отбежать от дома на безопасное расстояние. Я запомнила последовательность действий, и казалось, что этого достаточно, чтобы оградить меня от любых несчастий.

Похоже, бабушкины предрассудки послужили защитой, потому что у нас в доме никогда не было пожара. Но старая грязная лестница продолжает висеть у меня под окном, служит полкой для книг, подставкой для обуви, столом для рюкзака — но ни разу не служила средством побега. До сегодняшнего дня.

На сей раз я оставляю бабушке записку: «Я остановлюсь. Но ты должна дать мне последний шанс попрощаться. Обещаю, вернусь завтра к обеду».

Я открываю окно, прилаживаю лестницу. Конструкция выглядит не слишком надежной, чтобы выдержать вес моего тела, и я думаю о том, как было бы смешно, пытаясь спастись от пожара, разбиться, выпав из окна.

Благодаря лестнице я оказываюсь на покатой крыше гаража, но это мало помогает. Однако я уже поднаторела в побегах, поэтому продвигаюсь к краю крыши и цепляюсь за водосточную трубу. От конца трубы до земли каких-то полтора метра.

Велосипед стоит там, где я его и оставляла, — у переднего крыльца. Сажусь на него и жму на педали.

Ехать на велосипеде ночью совсем не то, что днем. Я ощущаю себя ветром, невидимкой. Улицы мокрые, потому что недавно прошел дождь, и асфальт не блестит только там, где оставили след шины моего велосипеда. Приближающиеся габаритные огни машин напоминают мне бенгальские огни, с которыми я играла на День независимости: их свет повисал в темноте, ими можно было размахивать и писать алфавит. Я еду по наитию, потому что знаков не видно, и, сама того не осознавая, оказываюсь в центре Буна у бара, что расположен под квартирой Серенити.

Тут гулянье вовсю. Затянутые в блестящие платья девушки висят на бицепсах байкеров, кирпичную стену подпирают костлявые хлыщи, которые вышли покурить между рюмками. Улицу наполняет льющаяся из музыкального автомата композиция. Я слышу, как кто-то кого-то подгоняет: «Пей! Пей! Пей!»

— Эй, малышка! — окликает какой-то парень. — Угостить тебя выпивкой?

— Мне тринадцать лет, — отвечаю я.

— А меня зовут Рауль.

Я втягиваю голову в плечи, прохожу мимо и затаскиваю велосипед в дом Серенити. Опять тяну его по лестнице к ней на этаж, на этой раз осторожно, чтобы не задеть стол. Но не успеваю я тихонько постучать в дверь — все-таки два часа ночи! — как она открывается.

— Тоже не спится, милая? — спрашивает Серенити.

— Как вы узнали, что я пришла?

— Не скажу, что ты порхаешь по лестнице, как бабочка, когда тащишь с собой этот проклятый велосипед.

Она приглашает меня войти. Здесь ничего не изменилось с моего первого прихода. Когда я еще верила, что больше всего на свете хочу найти маму.

— Странно, что бабушка отпустила тебя так поздно, — говорит Серенити.

— Я не оставила ей выбора. — Я сажусь на диван, Серенити рядом со мной. — Не везет — так не везет!

Она не делает вид, что не понимает.

— Не спеши делать выводы. Верджил говорит…

— К черту Верджила! — восклицаю я. — Что бы Верджил ни говорил, маму не вернешь. Сами посудите. Если ты признаешься мужу, что беременна от другого, он уж точно не станет покупать новорожденному подарки.

Я пыталась, можете мне верить, но не смогла возненавидеть отца — чувствую к нему только жалость, ноющую боль. Если папа убил маму, не думаю, что он предстанет перед судом. Он уже лежит в психбольнице; ни одна тюрьма не накажет его больше, чем тюрьма собственного безумия. А это означает, что бабушка права: она единственный близкий мне человек.

Знаю, что сама виновата. Именно я попросила Серенити найти мою маму; именно я пригласила на борт Верджила. Вот куда приводит любопытство. Можно жить на самой большой на планете куче токсических отходов, но если глубоко не копать, то все, что видишь вокруг, — лишь зеленая травка и буйно разросшийся сад.

— Люди не понимают, как это тяжело, — говорит она. — Когда ко мне приходили клиенты, просили поговорить с дядюшкой Солом или любимой бабушкой, они сосредоточивались только на том, чтобы поздороваться, на том, чтобы иметь возможность сказать все то, что не сказали человеку при жизни. Но когда открываешь дверь, придется ее и закрывать. Можно сказать «привет», но необходимо успеть сказать «прощай».