Возлюби ближнего своего - Ремарк Эрих Мария - Страница 77

– Я устроил все так, что могу остаться у тебя, Мария. Сейчас многих амнистируют, под амнистию попаду и я.

Она недоверчиво взглянула на него.

– Это правда, – продолжал он. – Клянусь тебе, Мария. Пусть никто не знает, что я здесь. Но ничего страшного не случится, если об этом и узнают.

– Я ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.

– Я знаю, Мария. – Его словно обдало теплой волной. – Ты развелась со мной?

– Нет… Не смогла этого сделать, и не сердись на меня.

– Я хотел этого ради тебя. Тебе было бы гораздо легче жить.

– Мне не было трудно. Мне помогали. Помогли получить и эту палату… Когда я одна, ты чаще бываешь рядом со мной.

Штайнер посмотрел на нее. Лицо ее стало как-то меньше, осунулось, а кожа была изжелта-бледной, восковой, с голубыми тенями. Шея стала хрупкой и тонкой, резко выделялись ключицы. Даже глаза были затуманены, а губы бесцветны… Только волосы блестели и сверкали. В лучах послеполуденного солнца они казались золотисто-багряным венком, резко контрастировавшим с маленьким, как у ребенка, телом, которое уже почти не в силах было подняться.

Открылась дверь, и вошла сестра. Штайнер встал. Сестра держала в руке стакан с жидкостью молочного цвета. Она поставила стакан на столик.

– К вам пришли? – спросила она, бросая на Штайнера быстрый взгляд.

Больная едва заметно кивнула.

– Из Бреслау, – прошептала она.

– Так издалека? Это чудесно. Тогда вы сможете немного побеседовать.

Пока сестра вынимала градусник, ее синие глазки опять быстро взглянули на Штайнера.

– Температура повышена? – спросил тот.

– Нет, что вы! – радостно сообщила сестра. – У нее уже несколько дней нормальная температура.

Она положила термометр в стакан и вышла. Штайнер придвинул стул поближе к кровати и сел рядом с Марией. Он взял ее руки в свои.

– Ты рада, что я здесь? – спросил он, хорошо понимая бессмысленность своего вопроса.

– Для меня это – все, – сказала Мария не улыбнувшись.

Они смотрели друг на друга и молчали. Слов почти не было. Они – рядом, и этого более чем достаточно. Они смотрели друг на друга, и ничего более для них не существовало. Один растворился в другом. Они вернулась друг к-другу. В их жизни не осталось больше ни будущего, ни прошлого – только настоящее. Покой, тишина, мир.

В палату снова вошла сестра. Она поставила черточку на температурной кривой. Но они ее не заметили. Они смотрели друг на друга. Солнце начало клониться к горизонту. Его лучи медленно, словно не решаясь, сползли с чудесных горящих волос и соскользнули на подушку, потом неохотно отступили к стене и поползли по ней. А два человека продолжали смотреть друг на друга. Пришли сумерки на своих синих ногах, заполнив собой комнату, а они все смотрели друг на Друга, до тех пор, пока из углов комнаты не выступили тени и не покрыли своими крыльями бледное лицо, единственное лицо.

Дверь открылась. Вместе с потоками света вошел врач, за ним – сестра.

– Вам пора уходить, – сказала сестра.

– Хорошо. – Штайнер поднялся и нагнулся над кроватью. – Завтра я снова приду, Мария.

Она лежала на кровати, словно наигравшийся до усталости и довольный ребенок, и на губах ее играла полумечтательная улыбка.

– Да, – сказала она, и он не понял, обращается ли она к нему или к его воображаемому образу. – Да, приходи…

В коридоре Штайнер дождался врача и спросил его, сколько ей осталось жить. Тот поднял глаза.

– В лучшем случае дня три-четыре. Странно, что она вообще до сих пор жива.

– Спасибо. – Штайнер медленно спустился вниз по лестнице. У выхода он остановился и внезапно увидел город. Он не заметил его, когда приехал, но теперь город лежал перед его глазами – отчетливый и реальный. Он увидел улицы и сразу же почувствовал опасность, невидимую, безмолвную опасность, которая подкарауливала его на каждом шагу, на каждом углу, в каждой подворотне, в каждом прохожем. Он знал, что мог сделать против нее Очень немного. Этот белый каменный дом за его спиной был именно тем местом, где его могли схватить, словно зверя в джунглях, пришедшего на водопой. Понимал он и то, что ему где-то надо найти пристанище, чтобы иметь возможность прийти сюда снова. Врач сказал: три-четыре дня. Капля в море и в то же время целая вечность. Минуту он размышлял, не навестить ли ему одного из своих старых друзей, но потом отказался от этой мысли и решил остановиться в каком-нибудь из отелей среднего класса. В первый день это меньше всего бросится в глаза.

Керн сидел в одной из камер тюрьмы Санте вместе с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Монке. Все трое клеили кульки.

– Ребята! – произнес Леопольд через какое-то время. – Я голоден! Страшно голоден! Я бы с удовольствием сожрал и клейстер, если бы за это не влетело.

– Потерпи десять минут, – ответил Керн. – Через десять минут принесут жратву, полагающуюся на ужин.

– Разве это поможет! После нее я как раз и почувствую настоящий голод.

– Леопольд надул кулек и ударил по нему ладонью. Кулек громко хлопнул. – Какое несчастье, что в такие проклятые времена у человека есть желудок. Когда я подумаю о мясе, пусть даже собачьем, я готов разнести всю эту каморку!

Монке поднял голову.

– А я чаще мечтаю о большом кровавом бифштексе, – сказал он. – О бифштексе с луком и жареным картофелем. И о холодном, как лед, пиве…

– Замолчи! – застонал Леопольд. – Давайте думать о чем-нибудь другом! Например, о цветах.

– Почему обязательно о цветах?

– Ты что, не понимаешь? Надо думать о чем-то красивом. Это отвлекает…

– Цветы меня не отвлекут.

– Однажды я видел клумбу с розами… – Леопольд судорожно пытался перевести свои мысли в другое русло. – Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланцо. В лучах предзакатного солнца, когда нас выпустили на свободу. Розы были красные-красные, как… как…

– Как сырой бифштекс, – помог Монке.

– А-а! Проклятие!

Загремели ключи.

– А вот и жратву несут, – сказал Монке.

Дверь открылась, но вместо кальфактора с едой на пороге появился надзиратель.

– Керн! – сказал он.

Тот встал.

– Пройдемте со мной! К вам пришли.

– Наверное, президент, – высказал предположение Леопольд.

– Возможно, Классман. У него ведь есть документы… И, возможно, он прихватил с собой что-нибудь из еды.

– Масла! – оживился Леопольд. – Большой кусок масла! Желтого, как подсолнечник!

Монке ухмыльнулся.

– Ты – настоящий лирик, Леопольд! Ты вспомнил даже о подсолнечниках.

Керн остановился на пороге, словно пораженный громом.

– Рут! – У него даже перехватило дыхание. – Как ты сюда попала? Тебя арестовали?

– Нет, нет, все в порядке, Людвиг!

Керн бросил взгляд на надзирателя, который безучастно сидел в уголке. Потом быстро подошел к Рут.

– Ради бога, уходи отсюда сию же минуту, Рут! – прошептал он по-немецки. – Ты самане понимаешь, чем рискуешь! Они каждую минуту могут тебя арестовать, а это означает четыре недели тюрьмы, а при повторном аресте – полгода! Быстрее, быстрее уходи!

– Четыре недели? – Рут в испуге взглянула на него. – Ты просидишь здесь четыре недели?

– Ничего не поделаешь! Не повезло! А ты… Ну, не будь же легкомысленной! Любой и в любую минуту может спросить у тебя документы!

– Но у меня есть документы!

– Что?

– Я получила временное разрешение, Людвиг!

Она вынула из кармана бумагу и протянула ее Керну. Тот сразу уткнулся в нее.

– О, боже ты мой! – медленно произнес он. – Значит, это все-таки удалось сделать! Кто помог? Комитет помощи?

– Комитет помощи и Классман.

– Господин надзиратель, – спросил Керн, – заключенному разрешается целовать даму?

Тот лениво посмотрел на него.

– По мне – сколько хотите, – ответил он. – Главное, чтобы она не передала вам при этом нож или напильник.

– Когда человек посажен на пару недель, это себя не оправдывает.