«Отчаянный», отчаливай! - Гребенников Сергей Тимофеевич - Страница 31

31

— Мне часто ребята в школе говорят, что я в отца пошел, потому что театром увлекаюсь. Костя Парамонов даже сказал однажды: «Завидую тебе! Ты будешь, как и отец, знаменитым артистом, гастролировать будешь по разным странам, все на тебя будут пальцами показывать: „Вон идет Уствольский Николай Викентьевич, народный артист Советского Союза!“» Здесь Костя, конечно, преувеличил — он всегда из мухи слона делает. Одно правда: театр я действительно люблю больше всего на свете, потому что слово «театр» я узнал так же рано, как слова «мама» и «папа». Кулисы театра были для меня то же, что для иных мальчишек — двор. Когда я немного подрос, я стал очень гордиться отцом. Надо сказать, он действительно здорово сыграл несколько последних ролей — царя Федора, Пеклеванова, Барона…

Но дело не в этом. Примерно полгода назад отец явился домой страшно возбужденным. Я его таким еще не видел. Он пришел с шампанским в руках и сразу же с порога крикнул:

«Виват! Победа! Поздравляйте меня!»

Оказывается, в этот день был подписан приказ о назначении моего отца главным режиссером.

Весь вечер отец был в приподнятом настроении. Он шутил, смеялся, рассказывал анекдоты. За всю свою жизнь я не помню такого счастливого дня у нас в доме. Я вспоминаю фразу, которую отец повторял тогда:

«Наконец-то! Наконец-то у меня развязаны руки и я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре».

Дебют отца на этом посту прошел удачно. Может быть, вы обратили внимание на то, что его спектакль «Оптимистическая трагедия» вызвал шумную реакцию зрителей и восторженные рецензии. У отца словно крылья за спиной выросли. Я стремился во всем подражать отцу и, когда сам ставил маленькие пьески в школе, воображал себя уже маститым режиссером, честное слово! Мне льстило, что я тоже главный! Пусть на школьной сцене, но все-таки главный режиссер!

И вот представьте себе, несколько дней назад на улице я встретил Константина Константиновича Горина, одного пожилого артиста. Вы его должны знать: он на утренниках всегда играл Айболита. А на меня после спектакля он надевал свой седенький парик и требовал, чтобы я лечил от простуды его собачку Чарли, которая каждый раз терпеливо ждала своего хозяина во дворе театра.

Короче говоря, встречаю я Константина Константиновича на улице и говорю:

«Дядя Костя! Что-то я вас в театре давно не вижу. Вы не заболели?»

А он так посмотрел на меня и говорит:

«Видишь ли, Коля, в театре-то я больше не работаю. Уволили меня, Коля, из театра. Вот такие-то дела».

Вы знаете, я почувствовал, что краснею, вот невольно почувствовал… Ведь я знал, хорошо знал, что услышу в ответ, и все же спросил:

«А кто же посмел уволить вас, Константин Константинович?»

Он отвернулся (наверное, тяжело говорить такое) и ответил:

«Новый главный режиссер».

Понимаете, он не сказал: «Викеша» (так он моего отца всегда раньше называл — ведь мой отец в какой-то мере был его учеником). Он не сказал мне: «Твой отец» (наверное, просто решил пощадить меня). Он просто сказал: «Новый главный режиссер».

Так вот, оказывается, что значила эта фраза: «Теперь-то я смогу оздоровить творческую атмосферу в театре». Вот что отец имел в виду!

Я даже не сказал «до свидания» Константину Константиновичу. Я побежал в театр. За кулисы меня пускали всегда без всякого пропуска, а с тех пор, как отец стал главным режиссером, и подавно. Я ворвался к нему в кабинет (к счастью, у него в это время никого не было) и спросил, прямо глядя ему в глаза:

«Что ты наделал? Что ты наделал, отец?»

Когда он узнал, в чем дело, он усмехнулся (честное слово, мне тогда показалось, что он так усмехался на сцене в роли Яго) и сказал:

«Боже мой! Сколько темперамента из-за одного весьма среднего артиста! Если бы ты был постарше, я бы взял бы тебя в мой театр на амплуа молодого неврастеника».

«Твой театр? — переспросил я. — Он в такой же мере и театр Константина Константиновича, которого ты уволил».

И тогда он стал на меня кричать.

Он кричал, что Константин Константинович с годами утратил свои профессиональные качества, что он стал «хуже слышать и хуже понимать», что театр — это не богадельня, а он сам главный режиссер, а не начальник собеса.

Я вдруг подумал, что он так же вот, точно так же в этом же кабинете кричит на своих подчиненных, на артистов, которые, может быть, старше, может быть, лучше его самого. И я сказал ему:

«Знаешь что, отец, такой человек, как ты, не может быть руководителем. Тебе это противопоказано».

Этого он не ожидал. Такие слова, возможно, услышал он впервые в жизни.

«Мальчишка! — крикнул он. — Вон отсюда!»

Я ушел… Ушел из театра. Но когда отец явился домой, дома он меня тоже уже не застал.

Вот, собственно, и все. Теперь вы понимаете, почему я перестал заниматься нашим драмкружком. Может быть, это глупо, но меня стало тяготить, когда меня по-прежнему называли главрежем. Честное слово, мне казалось, что так говорили, чтобы обидеть меня, в этих словах я каждый раз слышал какую-то едва заметную насмешку

Коля помолчал, а потом спросил:

— Но скажите, ведь можно быть руководителем, можно быть главным и все-таки оставаться человеком? Скажите, ведь можно?

И, не дожидаясь моего ответа, Коля поднялся со скамейки.

— Ну, я пойду.

— Куда? — спросил я.

— К тете. У меня такая замечательная тетя, мамина сестра. Я вам да ей обо всем рассказал. И больше никому. Хотя нет… Вике еще… А насчет нашего «Голубого экрана» вы не думайте. Драмкружок я не брошу. Театр я люблю. — И после паузы добавил: — Люблю гораздо больше, чем об этом думает мой отец.

Вскоре я узнал, что Коля с ребятами начал репетировать новую пьесу. Мы в это время помогали строителям Дворца пионеров, и новые сцены как раз и рассказывали об этом. Я, правда, удивился, узнав, что главным отрицательным героем нового спектакля стал Костя Парамонов, человек, с которым Коля Уствольский раньше даже дружил. Только когда я сам посмотрел эту новую пьеску, многое мне стало ясным…

Погас в зале свет, и перед занавесом появился… джинн! Его длинную бороду несли несколько человек, несли торжественно, осторожно, как величайшую драгоценность. Джинн подошел к трибуне, бороду его ребята аккуратно уложили на пол. Вдруг джинн стал расти, расти, вот он поднялся уже почти до самого потолка. Огромная борода его закрывала подъемное устройство. Из-за кулис мне было видно, как в люке под сценой над этой «адской машиной», согнувшись в три погибели, орудовали несколько человек во главе с Володей Крупениным. И вот в зале раздался громовой голос нашего дорогого волшебника:

— Сегодня мой «Голубой экран» показывает новую пьесу. Называется она…

Серость

Тема взята, как всегда, из реки по имени ФактВнимание! Тишина! Начинается первый акт!

Сцена представляет собой школьный класс. Костя Парамонов стоит за учительским столом. Зина Простоквашева и Виталий Сопелкин сидят напротив за партой. Возле Парамонова на столе свернутые в трубку несколько рулонов бумаги. Один огромный рулон стоит в углу класса.

Костя (высоко поднял руку над головой и вытянул указательный палец). Товарищи члены редколлегии! Над нами нависло ЧП. И предотвратить его в силах только мы. Я имею в виду себя и вас.

Виталий. А что случилось?

Зина. Какое ЧП?

Костя. Из достоверных источников я узнал, что наш новый Дворец пионеров девятнадцатого мая открыт не будет.

Зина. А почему? Ведь обещали.

Костя. Не успеют очистить территорию от мусора.

Виталий. А ты не врешь?

Костя (гордо). У меня на груди красный галстук.

Виталий. Так надо нам срочно…

Костя. Тихо!

Зина. Мы должны сегодня же…