Волшебная гайка - Курбатов Константин Иванович - Страница 11

Барин отец работал закройщиком в пошивочной мастерской, что ютилась в одном доме с поселковым Советом и парикмахерской. Их там работало всего три человека — Варин отец, косой Павел со стеклянным протезом вместо левого глаза да сварливая тетка Василиса, которая разводила индюшек. Но сшить приличное платье или пальто ни косой Павел, ни индюшатница Василиса по-настоящему не умели. Умел один Варин отец. Раньше, говорят, он вообще шил получше, чем в любом первоклассном городском ателье. И мама убеждена, что именно это его и доконало. Каждому ведь за добрую вещь хочется отблагодарить мастера. Да и если он хорошо сшил, как ему снова не заказать? Вот и несли к нему заказы. Несли и еще умасливали, кланялись. И в мастерскую несли, и домой.

— Выручи, Алексей, не откажи. В накладе тебя не оставим.

Судя по всему, на умасливания люди не скупились, несмотря на то, что год от года отец шил все хуже. Или они привыкли, что он шьет хорошо, и ничего не замечали? Или боялись, как бы он в следующий раз не отказал? Или попросту некуда было больше податься? Готовое платье ведь не на каждое плечо купишь. Заказать же в городе — полгода стой в очереди да катайся на примерки. Тут на одних примерках целый костюм прокатаешь.

А отцу чего было зря стараться, если, как ни сшей, все хорошо? У него постепенно и угас интерес к портняжному делу. Нет, ремесло, которое он когда-то избрал, было тут ни при чем. У него угас интерес вообще ко всему. Кроме, разумеется, одного. Ни у телевизора вечером посидеть, ни газету почитать, ни в клуб сходить, ни в город съездить — ничего. А зачем? Была бы рюмка.

Лет десять назад купил он себе отрез на костюм, да так и не дошли руки до отреза. Ни к чему ему стал новый костюм. Сколько Варя помнит отца, он всегда ходил в старом, в засаленном и помятом.

Брат, как вернулся из армии, заявил родителям:

— Я женюсь.

Краснощекая доярка Катюша Прохорова из соседнего совхоза «Коммунар» его честно прождала два года. Ни с одним парнем не гуляла. Но мать, как все, наверное, матери, сразу в слезы.

— Не спеши ты, сынок. Встань ты сначала хоть чуток на ноги.

У отца свой резон.

— И впрямь, чего тебе торопиться? Чать, не горит. Успеешь. Садись-ко.

Вот и свой человек к застолью у отца подрос. И усы на губе. Мать с Варей сдуру по такому особому случаю сами им еще и закуски на стол выставляли. Лишь бы Колю удержать.

Удержали! Не успели оглянуться, оказалось, молодые уже и подвенечное платье в городе купили.

— Ну что ж, а костюм я тебе сам сошью, — с гордостью сказал отец, доставая из комода черный отрез.

— Не, не нужно, батя, — стал отнекиваться Коля. — Чего ты мне сошьешь? Не нужно. Мы купим.

Однако такого отреза, что хранился у отца, оказалось, теперь не купишь. И Коля сдался. Тем более, подсчитали они с Катюшей — с деньгами к свадьбе получалось не очень густо. Хоть мотоцикл продавай. А на чем тогда гонять в «Коммунар»? Семь километров туда, семь обратно — не шибко пешочком разбегаешься.

Мерку отец с Коли снял, а раскрой день за днем откладывал. Куда спешить? Он никуда никогда не спешил. Или, может, отец в самом деле решил по-настоящему сшить костюм, тряхнуть стариной? И знал: по-настоящему под хмельком не выйдет. Тут крепкая рука должна держать мел и ножницы.

Только где она у него, та давнишняя крепкая рука? С работы бредет уже веселый. Дома ни-ни, в рот не брал, матери с Варей боялся. Вари даже еще, пожалуй, больше, чем матери. У Вари чересчур глаз острый и никакой жалости к материальным ценностям. Мать пошумит и отойдет. Чтобы там посудину с содержимым кокнуть или еще что, на это у нее рука не поднималась. Варя же отыщет бутылку — садит с маху обо что ни попади: о стол, об угол дома, о чурбан для колки дров, о березу. Кричит:

— Сам пьешь, зачем Кольку-то спаиваешь?

— Во у меня сестренка-завихренка! — радовался уже подвыпивший Колька.

Поэтому отец с работы вернется и дома уже ни-ни. А из дому на несколько минут выскользнет — до сараюхи ли в глубине двора, до уборной ли — и уже еле языком ворочает. И где приткнется, там и заснет. Какой уж тут свадебный костюм.

Позавчера, как всегда, заявился добрее некуда. Потянулся приласкать Варю. Она увернулась от него, огрызнулась:

— Да ну тебя еще!

— Конфетку хоть возьми, доченька, — протянул он ей леденец в синей обертке.

У него всегда водились в карманах леденцы. На Варину ершистость он не обижался. Говорил:

— Очень я вас всех люблю, родные вы мои.

— Ешь, ешь! — стукнула ему на стол мать тарелку со щами. — Любишь! Любил бы, не наливал каждый день глаза. Не могу я так больше, повешусь я когда-нибудь через тебя, изверга. На крыльце вон половицы прогнили, того и гляди ноги переломаем. Крыша течет. Забор совсем к Евсюковым завалился.

— Так чего? — решительно отвечал отец. — Вот возьмусь и враз все починю. И забор, и крышу, и крылечко. Это ж пара пустых, Зинуш. А если ты думаешь, что я выпимши, то я и не пил сегодня ничего. Единую кружечку пива. Честное слово. Я ж всю получку тебе до копеечки приношу. А хочешь, я и вовсе заброшу пить. Это ж пара пустых. Я ж тебя знаешь, как люблю, Зинуш. Я вас всех очень люблю, родные вы мои.

Он каждый день говорил одно и то же. И все у него было «пара пустых». Мать лишь вздыхала и безнадежно махала на него рукой.

Во дворе у сараюхи возился с мотоциклом Коля, собирался к своей Катюше в «Коммунар». Уцепившись за руль, рывком толкал ногой заводную педаль. На лоб из-под шлема выбилась мокрая прядь волос. Зеленая гимнастерка меж лопаток взмокла темной полосой.

— Не заводится, Коль? — участливо спросил отец, пристраиваясь у открытого окна. И засмеялся: — Не подмажешь, не поедешь, сынок. Видал, бездушная мотоцикла, а и та понимает.

На голове у Коли сиял красный шлем. Точно под цвет пузатой «явы».

— Свечи посмотри, сынок, — посоветовал отец и потопал с крыльца на подмогу к сыну.

Присев на корточки, они поколдовали над мотоциклетными потрохами. Заходили в сараюху, снова возвращались. Металлически постукивали ключами. Варя все это видела вполглаза. Она читала в комнате страшно интересную книгу: «Голова профессора Доуэля». А мать ощипывала у плиты курицу.

От книги Варю оторвал слишком резкий, как взрыв, рык мотоцикла. Выбрасывая плотный сизый дым, «ява» с тарахтением и треском взвыла, будто от боли. И еще Варе не понравилось, как Коля рывком взял с места, удерживаясь на крутом повороте левой ногой, как лихо, не притормаживая, вылетел через калитку между стволами берез на улицу.

Глаза у отца, когда он неуверенно входил в комнату, были красными и сонно закатывались под верхние веки. Ткнувшись плечом в дверной косяк, он вяло погрозил кому-то пальцем, пробормотал:

— Я вас всех люблю. Мне любой мотоцикл — пара пустых.

— Папа! — возмущенно крикнула Варя. — Опять? И Коле небось дал?

Мать равнодушно ощипывала у плиты курицу и даже не оглянулась. Она, наверное, действительно, очень устала от отца.

Варя кинулась в сараюху и быстро отыскала под ворохом стружки на верстаке пустую зеленую бутылку. На этикетке с желтеньким, под золото, кантом и маленьким, бегущим в половинке красного солнца оленем, чернело слово из пяти ненавистных букв — «Водка».

И тут же из-за покосившегося забора не своим голосом закричала соседка Евсюкова:

— Мухины! Му-ухины! Там… за гумном… На повороте. Ваш Коля…

Она объяснялась больше жестами и вылезшими из орбит перепуганными глазами.

К гумну Варя с матерью бежали напрямик, через огороды. И уже издали увидели небольшую толпу. На повороте шоссейки стояла у обочины пустая полуторка. Из-под ее колес метров на десять уходили по асфальту четыре черных, будто прочерченных углем, полосы — тормозной след. Лейтенант ГАИ в милицейской форме что-то измерял рулеткой, натягивая ее от лежащего на боку мотоцикла с выбитой фарой. Толпа расступилась, пропуская Варю с матерью. На безмолвный вопрос о Коле сердобольные женщины замахали руками в сторону поселка:

— В больницу его увезли, Зинаида. Живой он, живой. Ничего с ним не станет, оклемается. Просто ударился, видно, шибко.