Кучук-Ламбат - Бабаян Сергей Геннадьевич - Страница 5

Однажды она испытала к своим жильцам злое, враждебное чувство, за которое потом скрепя сердце попросила прощения перед иконой. Это было на третье или четвертое лето. Она задумала купить холодильник – такой же, как купили уже Марина, Зойка, баба Надя и многие на Утесе. В построенном на камнях доме не было погреба, она стала уже стара, и ей было тяжело подниматься каждый день на гору в магазин, покупать свежие продукты: суп в летние жары только что перестаивал ночь, масло текло, рыба уже через час мутнела глазами… Те двести пятьдесят, много триста рублей, которые выручал ее домик, делились на двенадцать месяцев – и вместе с сорока рублями пенсии полностью уходили на еду и на первую жизнь, ничего не оставляя на вещи. Холодильник же стоил без малого сто рублей – и это не считая дороги… Поэтому в ту весну, когда в ней окрепла мысль о холодильнике, она заплатила Зойкиному Степану двадцать рублей – тайком от жены, которой сказано было пятнадцать, – и он в два дня пристроил к внутренней стене домика узкий дощатый с двумя столбами навес, под которым она поставила для себя кровать и отгородилась от двора ширмою. Свою комнату она сдала, и первыми в ней поселилась молодая пара – такие же молодые, сейчас вспоминала она, как ее нынешние Лена и Игорек, которые приезжали к ней уже несколько лет подряд и которых она, как обычно, ожидала сегодня летом, – но намного громче, бойчее, свободнее, с ленивыми уверенными голосами и снисходительным к ней выражением в холодноватых глазах… Однажды, разбирая в своем шкафу, стоявшем рядом с другими шкафами в общей прихожей, старые вещи, она услышала из комнаты громкий смех и невольно прислушалась. «… и успехов в работе», – торжественным голосом читал парень, а девица прыскала и фыркала, как умывающаяся кошка.

– «Жи-лаю щастья…» Ну какое же у советского человека щастье– без успехов в работе. Обрати внимание на адрес: куда – Эрэсэфэсэр. Откуда – Уэсэсэр. Чтобы не послали по ошибке в Швейцарию… Подожди, разве здесь… Эрэсэфэсэр? Старик что-то напутал.

Она только на словах «Уэсэсэр» поняла, что читают открытку брата – последнюю перед его смертью, верхнюю в стопке всех его открыток, лежавших на полочке рядом с единственной в ее доме книгой – первой частью романа «Белая береза» писателя Бубеннова, которую она читала и никак не могла дочитать, – потому что как только она доходила до слов «ярко засиневшие глаза», часто повторявшихся в книге, так у нее сжималось сердце и она закрывала и ставила книгу обратно: у Саши глаза были ярко-синие, как васильки… Когда ей становилось совсем одиноко, она снимала с полки пачку открыток и читала их одну за другой – начиная с первой, сорок девятого года, с твердым почерком молодого еще человека, и кончая последней, написанной уже неуверенной, дрожащей от водки рукой, – последней, в которой он впервые почему-то пожелал ей успехов в труде и над которой сейчас смеялись… Она замерла, чувствуя, как жар заливает щеки. Что они делают… как им не стыдно! Минуту она стояла в смятении, растерявшись от натиска хлынувших на нее болезненных, хотя и неясных чувств, – пока все они не слились в одно отчаянное, беспомощное, бессильное чувство острой жалости к брату, к его виноватой малоподвижной улыбке, его глухому голосу, большим неловким рукам, способным только на тяжелую, грубую работу… например, сколотить из обрезков и горбыля светлый маленький домик, в котором эти… такие, как эти, – живут, отдыхают, смеются… Она стояла и чувствовала, как кривится, подрагивает ее лицо, но не плакала. Она вообще очень редко плакала.

После этого случая у нее установилось к отдыхающим… не враждебное – она без усилия над собой понимала, что нельзя грех двоих людей переносить на весь род человеческий, – но вполне равнодушное отношение. Она отказала в еженедельной смене белья – стала менять раз в десять дней, как меняли все на Утесе, в зависимости от этого установив в десять дней минимальный срок, на который в горячие дни принимала отдыхающих; если в первое лето она стеснялась постелить простыню с заплатой, то теперь стелила только такие – или те обветшавшие простыни, которые она разрезала посередине и сшивала наружными краями; перегоревшую лампочку Ивана Иваныча – которая держалась необычно долго, быть может, потому, что после него в домике не случалось ученых, – она заменила не равноценной, а более слабой, в сорок свечей; поделила посуду, причем всю эмалированную забрала себе – жильцы пережигали и били эмаль в одно лето. Наконец, мусорное ведро стали выносить квартиранты: с какой стати она должна это делать сама, если без них ее ведро наполнялось неделю?

Впрочем, она жалела, что подобно многим на Утесе не завела себе постоянных отдыхающих – которые каждый год возвращались на старое место, предупредив письмом срок приезда, присылали открытки ко дню рождения и на Новый год и привозили гостинцы, недоступные в их глуши и обычные для большого города. Жалея, она давно уже смирилась с этим. Отчасти здесь виноват был Иван: его сарай, в котором он жил, сдавая комнату, построен был прямо напротив входа в ее домик – это на его крышу брат перебросил решетчатый навес, под который она поставила стол и три табурета; тогда, лет пятнадцать назад, Иван не пил так беспробудно, как ныне, но все равно уже много пил – и часто, шатаясь, появлялся во дворе, как худая большеглазая тень, или часами гулко бубнил что-то и стонал по ночам, закрывшись в своем сарае, – пугая и сердя отдыхающих. Отчасти виновата была Марина, у которой годы не брали свое и которая лезла ко всем приезжающим мужикам, не обращая внимания на сопровождавших их жен или женщин, – и несколько раз квартиранты выезжали со скандалом, во время которого женщины кричали друг на друга, а мужчина молчал, как побитая собака, – причем однажды из ее домика. Один раз была виновата она сама: Тамара и Алексей из Ленинграда прислали письмо, что взяли билеты на середину августа, – но нынешние жильцы уезжали в начале; она не могла себе позволить десять дней держать домик пустым, а на десять дней или на неделю, как назло, никто не случился… Ленинградцы приехали и обиделись и больше уже к ней не возвращались.

Да, она чувствовала, что жизнь ее пошла к концу, – хотя внешне ничего не изменилось. Она даже не заметила, когда удлинились и замедлились ее дороги: наверх – в магазин, в сторону – на почту, вниз – к мусорному контейнеру, – потому что в ее медленную жизнь, лишенную последние долгие годы и радостных, и горестных потрясений, старость и слабость вступали тоже медленно и каждый день незаметно. Случайно обзавелась она палкою: однажды, запыхавшись по жаре, она с трудом вернулась из магазина, и баба Надя, вступившая уже в девятый десяток, предложила ей попробовать свою, – потому что сама за старостью лет весь день сидела во дворе, а покупала продукты и готовила на двоих безалаберная и до сих пор – уже, наверное, навсегда – одинокая Марина. Она сначала растерялась и, смешно было сказать, огорчилась и обиделась, – потому что, как и все, никогда не верила, что когда-нибудь ей может понадобиться палка. Но через два или три дня, когда она собралась платить за квартиру (стояла такая жара и сушь, что никли кипарисы, а проклятая Зойка из конторы работала только до четырех, чтобы вечером сидеть в холодке и толстым ленивым голосом ругать пьяницу-мужа), – она помедлила в нерешительности на пороге, неуверенно взяла бабы-Надину палку, приставленную к косяку, вышла, держа ее наперевес, со двора и уже здесь – оглянувшись по сторонам, не видит ли ее кто-нибудь, – начала осторожно подниматься по ступенькам. С палкой оказалось неожиданно хорошо, легко, а главное – надежно, исчез постоянный в последние два или три года страх потерять равновесие, поскользнуться, упасть, – заставляющий на крутом подъеме глазами искать, за что бы в случае беды ухватиться рукою, – появилась третья прочная, удобная опора… На следующий день она пошла в санаторий и спросила в аптеке палку.

Жизнь ее проходила в бесхитростных и неторопливых трудах – но и без тоски той бесцельной праздности, которую можно было бы ожидать у более молодого и быстрого, живущего такой простой и однообразной жизнью человека. Из-за того, что в течение медленно идущего дня она сама двигалась долго и медленно, день ее с раннего утра, когда она вставала, до раннего вечера, когда ложилась она спать, – в природе даже зимой почти весь световой день, – был полон домашними делами – и потому минуты раздумья, чем ей заняться или куда пойти, были ей почти незнакомы. Обыденная, повседневная жизнь неумолимо съедала жизнь.