Дорога к Зевсу - Азаров Алексей Сергеевич - Страница 27

…Еще пятнадцать минут прошло..

Собака сорвалась с поводка и теперь носится по су­гро­бам, подпрыгивает и лает. Маленький симпатичный псина, то ли такса, то ли терьер, а скорее всего дворняжка, со­единившая в себе добрую дюжину кровей. Добежав до мо­ей скамейки, он останавливается, чуть оседает вбок на пру­жинящих лапах и мотает хвостом. “Ну что ж ты не иг­ра­ешь?” “Не хочу”. “Вот странный1 Такой большой и та­кой скучный. Ну ладно!” Прыжок, еще прыжок; нос взры­х­ливает снег, прокатывает в нем канавку. Хвостик так и хо­дит из стороны в сторону — смешной огрызочек, сиг­на­ли­зирующий миру о полноте щенячьей радости.

Надо набраться терпения… Надо ждать… Надо спо­койно жить и работать… Как ни варьируй слова, суть одна. Есть ли связь, нет ли ее, но никто не отдал приказа о демобилизации. И война не кончилась, И дел у тебя, Одиссей полным-полно. Не сегодня-завтра ты должен по­го­ворить с фон Арвидом. После недельного пребывания в ге­стапо управляющий, судя по всему, многое добавил к пре­жнему своему отношению к национал-социализму. По опыту знаю, как выпрямляют ход мысли резиновые дубинки из арсенала СД. В камере, отбросив все наносное и оставшись наедине с собой, человек производит великую переоценку ценностей и либо навсегда отказывается от борьбы, либо… “Здравствуйте, господа, — сказал фон Арвид, вернувшись в контору. — Надеюсь, все в порядке?” Он держался спокойно; запудренные синяки на шее и возле глаз не заставили его отсиживаться дома. Это был вызов. Кому? Гестапо? Верноподданным, собравшимся было после его ареста писать коллегиальный донос на бывшего начальника и быстренько отказавшимся от этой мысли, узнав, что фон Арвид возвращается. Целую неделю они колебались, обдумывали формулировки поэлегантнее, долженствующие, с одной стороны, свидетельствовать, каким негодяем был управляющий, а с другой — обелять их самих, просмотревших, как под боком гнездится измена империи и обожаемому фюреру? Меня, новичка, письмом обнесли, не сочли нужным заручиться подписью ночного сторожа; я обнаружил его на столе у Анны и подумал: а чем, собственно, господин бухгалтер, составивший проект доноса, отличается от Цоллера? От Руди? И так ли просто в будущем будет решить вопрос о “чистых” и “нечистых”? И как решать? Этот убивал, пытал, поджигал. Следовательно, да, виновен! А этот? Он только “принимал”, одобрял, славословил. Так сказать, жил в своей среде, подчиняясь ее законам. Он не виновен?.. Сложно… И не мне решать. Придет час, и сами немцы с муками и болью отслоят зерно от плевел, ложь от истины и черное от белого. Вряд ли сразу. И вряд ли без ошибок…

…Без двенадцати шесть…

Завтра или послезавтра я поговорю с Арвидом. Не с “фон”, а просто с Арвидом — братом депутата ландтага по левому списку. Что выйдет из этого? Синяки синяками, но есть фрейлейн Анна, и я не могу не считаться с этим. Риск? Согласен, риска хоть отбавляй. Спокойных денечков нет и не предвидится. Анна, Варбург, Руди. Несвятое трио. Я держусь настороже, сплю вполглаза, но Одиссей — всего лишь человек, ему не дано прорицать и видеть дальше всех. “Знал бы — соломку подстелил”. Этим не оправдаешься ни перед собой, ни перед Центром, если рухнешь в яму и со дна ее станешь гадать на звездах, где, как и когда был слеп и глух… Особенно не нравится мне Руди… Лотта Больц и советник Цоллер, убранные им, умерли, не успев, очевидно, понять, что убийца не насиловал себя, нажимая на спусковой крючок. Впрочем, черт их разберет, какие последние мысли пришли им в голову. Вполне вероятно, что Цоллер вспомнил мать и позвал ее. У него тоже была мать, и детство было, и это очень странно, что у выродков, как и у нормальных людей, есть матери и детство. Вот и Руди — привычный убийца. Кто вскормил и выпестовал его? Прикажи Варбург, и Руди всадит в Одиссея нож, да еще, чего доброго, произнесет при этом подходящее к случаю напутствие — бархатным голосом оперного певца… Да, с Руди надо что-то делать. Померещилось мне или нет, но дважды за последние дни глаза Одиссея выхватывали из десятка машин, ползущих по скользкому асфальту вдоль конторы, одну — черный “хорьх” — и готов поклясться, что за рулем сидел фактотум Варбурга. Зачем он приезжал? И каким образом Варбург вышел на контору?..

…Без пяти шесть…

Пес попрыгал, попрыгал и побежал к хозяину. Лег на спину, воздев к небу четыре ноги, и завизжал, демонстрируя покорность. Карабин защелкнулся на ошейнике, рука дернула поводок, и слабенькое тельце взлетело, крутанулось в воздухе… “Я тебе покажу, как не слушаться!”

— Эй, оставьте-ка в покое собаку! Да, я вам говорю!

— А вам что за дело? Моя собака…

— Или прекратите бить, или я позову шуцмана. Вам что, не известен закон о защите животных?

— Да разве я бью?.. Нет, нет, просто мы немножко играем. Он, знаете, такой у меня шаловливый… Форвертс, Той; домой, собачка!.. Так что вы напрасно… Домой, Той!

Старая истина: садист всегда трус. Жалко Тоя. Совсем беззащитный. Сколько их в мире, безза­щитных. Не собак — людей!

Я провожаю взглядом Тоя и прячу масленку в углубление под скамейкой. Тайник заряжен и до шести — три минуты. Сегодня, пожалуй, никто не придет. Ладно, будем ждать. Фрекен Оса-Лиза откликнется. “Вы давно здесь сидите?” “Похоже, что с осени!” “Здравствуй, товарищ!” “Здравствуй! Вот ты и пришел наконец!”

Подняв прутик, я обвожу рисунок. Человечек. А поодаль — дом. Дымок спиралькой над крышей. И солнце. Человек идет домой — ничего особенного. Огромное солнце освещает ему дорогу. Он идет, человек, не зная еще, что будет завтра, послезавтра, через час…

В общем, это я немножечко о себе…

Сижу, мечтаю…

Я беру веточку и пишу под рисунком, как заправский художник: “Одиссей. Берлин. 1 февраля 1945 года”. И мысленно добавляю:

— Война. Рано мечтать. Рано…

“Смена”, №№ 3–10, 1974 г.

123