Свадьба - Бабаян Сергей Геннадьевич - Страница 6

Пока гости угнёздывались в семечковой тесноте, укладывая ноги и ляская ножками стульев, я оглядел украдкой застолье. В первую очередь я поискал родителей Тузова, но никого похожего не было видно; впрочем, еще несколько мест пустовало… Я обратился к другим гостям. Сначала, естественным образом, в глаза бросались хоть чем-то знакомые лица. Первой слева за короткой стороною стола сидела и что-то безостановочно говорила невесте вымогавшая у Тузова деньги свидетельница: нельзя было даже понять, миловидна она или нет, – так лицо ее было затушевано, нарумянено и напудрено… «как мышь из муки выскочила», – сказала бы бабушка. После нее – я шел взглядом слева направо – сидела невеста: она радостно (я бы сказал – победительно; пусть это очень прозрачно, но это вернее всего) улыбалась; у нее были мелкие острые зубы (один, за левым клыком, золотой), и казалось, что их замечательно много. Дальше сидел наш Тузов, с уже привычным глазу немного растерянным видом, и смотрел, помаргивая, куда-то в безопасную середину стола; если к нему обращались – что, впрочем, случалось редко, – он осторожно, с опущенными глазами повертывал голову к говорящему и с медленной слабой улыбкой чуть исподлобья взглядывал на него. Оживал он (конечно, ровно настолько, насколько был способен ожить по своей меланхоличной природе) лишь когда что-нибудь говорил и улыбался невесте (в лице его при этом даже теплилась нежность), – но и тогда улыбка его совершенно терялась рядом с ее брызжущим жизненной силой инфернальным оскалом… Дальше сидел и сиял огромными белыми зубами свидетель; он с первого раза почему-то мне не понравился; пока, не тратя попусту слов, процитирую Ильфа: это был полный сил молодой идиот… Кроме этого свадебного тетрамарана, в первые пять минут я ухватил еще взглядом преувеличенно степенное лицо Анатолия (которого на улице своим окриком чуть не апоплексировала жена), потом грузного Петю («хоть пьяненький, да свой»), – который за столом (был он один, без жены) неожиданно отвердел прежде безвольным губастым ртом, загорелся глазами – ожил, – переставил ближе к своей тарелке бутылку водки и даже что-то, значительно улыбнувшись, сказал своей пугающе румяной соседке; потом я увидел внушившего Пете его самоценность жилистого, тощего и даже как-то странно носатого мужика (нос его, казалось, крыльями рос от ушей, а спинкой – от волосистой границы лба); наконец, справа, через несколько голов от себя, я увидел приметно бугристоголового…

– Все сели?! – радостно выплеснулся свидетель.

– Все!!! – оглушительно рявкнул стол. Свидетель на вдохе приоткрыл было рот…

– Н-наливай!!! – все покрыв, заревел не дождавшись носатый…

Свидетель сомкнул фортепианные зубы в неподвижной улыбке – и остался стоять. Появилось шампанское: его принесла и поставила – четыре бутылки на стол – сильно косящая (бросалось в глаза), худая черноволосая женщина, которой я раньше не видел. Мужики дружно рвали фольгу на водках – шампанское никто не хотел открывать… На стороне жениха и невесты бутылку распечатал свидетель; за второй потянулся Славик; с третьей замешкались: сидевший поблизости Петя с видимым удовольствием, не спеша, надламывал водочный козырек; соседствующий с ним длинноголовый молодой человек сидел опустив глаза – верно, не умел открывать шампанское; жена Анатолия скрежетнула (ножом по сковороде): «Анатолий!…» – тот крупно сморгнул и суетливо полез через водочный частокол к шампанской бутылке… Слева от нас, на четвертушке носатого, разрастался кокетливый женский повизг: там собрались краснолицые (большей частью, похоже, холостяки) и крепкотелые, пышные (уж не знаю – одинокие, вдовые или просто пришедшие без мужей) веселые сорокалетние бабочки. Краснолицые радостно курочили все водки подряд, не обращая никакого внимания на шампанское (быть может, это была игра); наконец, кто-то визгнул сопраной: «Василий Иваныч!!» – и некто Василий Иваныч – толстошеий, с глазами навыкате, с блестящим коровьим зализом над шарообразно выпуклым лбом – снисходительно облапил ажурно татуированною рукою бутылку шампанского…

– У всех налито?! – застоявшись, нетерпеливо крикнул свидетель.

Стол, торопливо дозвякивая салатными ложками и горлышками бутылок, согласно затих – и общим, растянувшимся на четверть минуты движением однообразился поворотившимися к молодоженному центру лицами… Свидетель – на струнно вытянутой руке – поднял перед собою бокал с шампанским. (Посуда, по многочисленности гостей, была самая разная: толстоногие конусные бокалы простого стекла перемежались тонкими и даже гранеными (кто-то ласково сказал на конце краснолицых: «Граненыч…») стаканами – по бокалу (стакану) на душу; сколько я мог увидеть, наша сторона была сервирована тарелками с синими надписями Общепит и Кафе «Ветерок» по развалам (кстати: в задвинутом в угол серванте стоял грубоватый столовый сервиз в окружении множества ложнохрустальных рюмок); вилки лежали стальные и алюминиевые; ножей к ним не прилагалось…) Свидетель расправил плечи.

– Митька, выруби своих негров! – крикнул носатый. «Бонн М» захлебнулись.

– Дорогие друзья, – сочно сказал свидетель, даже против света полыхая зубами, – сегодня у нас радостный день. Мы празднуем законное бракосочетание Алексея и Марины! Давайте поздравим их и пожелаем им заоблачного счастья, сибирского здоровья и кавказского долголетия! Леша, Марина… поздравляю!

Он повернулся к молодоженам, прогнувшись слегка в пояснице и высоко поднявши бокал (поднеся его почемуто к уху – как будто вслушиваясь в угасающий бег пузырьков), и расширил улыбку – совершив, казалось, уже невозможное… (Вообще говоря, если бы свидетеля чутьчуть подтесать, из него вышел бы не последний (на вкус миллионов) ведущий какой-нибудь конкурсной телепрограммы – с семейным бегом в мешках, скоростным надуванием шариков и отгадыванием столицы Новой Зеландии; из него прямо били самодовольство, радость и наглость, но лицо его было даже приятно; ей-богу, хотелось подойти к нему, хлопнуть его по плечу и сказать: «Ах ты, улыба моя…», – а после этого хорошо обругать…) Правая от меня – ближняя к жениху и невесте – четверть стола взрывчато, с обеих сторон поднялась и волной потянулась чокаться; комната вздрогнула от бокально-стаканного звона и стука – как будто с высоты на асфальт сыпанули пустые бутылки; многие бросились вкруг стола к молодым, животами пригнетая сидящих; смачно захлюпали поцелуи – иные со звуком отрываемой от раковинного слива прокачки; некто слезящийся, цихлидно губастый, с суворовским хохолком, в броске всосался Тузову в губы – прихвативши усы, каким-то чудом не дотянувшись до носа; невеста крутила вправо и влево (нескончаемо шли с двух сторон) угольно-черной, в серебристой фате головой – шутихой сверкала фикса…

– Поздравляю… поздравляю…

– Мариша!… Мариночка!…

– Здоровья вам, счастья…

– …помню тебя вот с таких…

– Чм-му! Чм-му! Чм-му!…

– …любите, берегите друг друга…

– Баб Насть, да отходи уже!

– …Ну и публика, – неожиданно сухо сказала Зоя. Я болезненно напрягся: не верил я, чтобы из-за публики могло вдруг так перемениться ее настроение.

– Ну почему, – сказал я, чтобы что-то сказать. – Помоему, славно…

Мы (я и Славик) тоже дотянулись наконец своими стаканами до Тузова и невесты – пришлось, конечно, выйти из-за стола… Тузов немного ожил: улыбался более энергично, сутулая спина его распрямилась, серые глаза пояснели, и двигался он – поворачивался, наклонялся, протягивал руку – намного вольнее, чем прежде – когда ежесекундно как будто боялся напороться на гвоздь… И все равно: глядя на осторожное и оттого несколько беззащитное выражение тузовского лица, на его белую, бледную, казалось, слабую руку (хотя не деле он был человеком обычной физической силы), которую дружески плющили дочерна загорелые, жилистые, с каменными ногтями и кирзово задубевшей кожею руки, – глядя на его одежду, по фасону мало отличную (он снял пиджак) от той, в которую были одеты все – Петя, Толя, бугристоголовый, носатый, но со своими скрупулезно застегнутыми воротничковыми, манжетными и карманными пуговицами сидевшую на его угловатом, по-интеллигентски деликатном в движениях теле как-то чужеродно малозаметно для этой свадьбы, естественно, – чужеродно естественно потому, что на большинстве мужиков накрахмаленные рубахи и простроченные утюжными стрелками брюки смотрелись, как на диком мустанге вальтрап… а главное – глядя на его обжигающе красноротую, чуть не лепкой раскрашенную, даже пугающую какой-то жестокой, порочной радостью в пронзительных черных глазах, что-то ежесекундно выкрикивающую хрипловатым визгливым голосом с отталкивающе знакомыми интонациями скандалящего прилавка, вслепую размахивающую – куда попадет – остролокотными худыми руками – и вообще более всего, черт меня подери, похожую на хрестоматийную содержательницу (ладно, дочь содержательницы) воровского притона, – глядя на такую его молодую жену, я отчетливо осознавал: на этой свадьбе не было человека более ей чужого, чем Тузов… Но нет, я ошибся, были. Вдруг – я их увидел…