Записки майора Томпсона. Некий господин Бло - Данинос Пьер - Страница 51

За столом я заметил, что Тереза смотрит на меня не так, как прежде. Как будто хочет сказать: «Чего только на свете не бывает! Уж я-то думала, что знаю его, и вдруг…» Я почти готов поручиться, что она испытывает сейчас некоторую досаду. Ее, конечно, отнюдь не огорчает то, что мое имя, а рядом с ним и ее собственное, постоянно встречается теперь в газетах; но она слишком долго была уверена, что мне суждено прожить свою жизнь в безвестности, чтобы не испытывать сейчас некоторого беспокойства, видя, как я заблистал, подобно кинозвезде, которую все одолевают просьбами об интервью. К счастью для всех — и для сохранения мира в семье, — она внесла свою лепту в мой триумф: и, если она признает за мной отцовство в этой победе, я не могу не признавать за ней в известной степени материнства.

Даже дети смотрят на меня другими глазами. В их взглядах можно прочесть не только радость, гордость, но и удивление, беспокойство, а может быть… и трепет, который испытываешь перед священным идолом, или же, вернее, уважение, которое внушает детям слово «миллион». Они тоже, вероятно, понимают, что заблуждались или же были введены в заблуждение на мой счет. Товарищи открыли им глаза: «Послушай, это твой отец выиграл?» И они ответили «да». И они почувствовали себя сильнее благодаря отцовскому всеведению, которого еще вчера не замечали.

Что же касается компании, то там моя победа произвела поистине революцию. На службе, так же как и дома, я чувствую себя совсем другим человеком. Если сразу же после опубликования результатов кое-кто из моих начальников счел нужным выказать свое подчеркнутое безразличие к моим легкомысленным занятиям в неслужебное время и даже некоторое презрение к этой шумихе дурного толка, то Юбер де Фитц-Арнольд очень быстро заставил их изменить свою позицию, объяснив в их присутствии патрону, какую выгоду может принести компании мой успех. Разве рядом с моим именем не упоминалось повсюду и наше акционерное общество?

— Даже истратив миллионы на рекламу, вы не добились бы большего!

С этой минуты признание стало всеобщим. На меня так и сыплются знаки внимания. И даже сам генеральный президент-директор заговорил со мной не где-нибудь в коридоре, на ходу, а на фоне просторов Индийского океана гигантской светящейся карты, висящей у него в кабинете (если не считать того, что он на минуту отклонился в сторону Атлантического океана, он все время находился между берегами Аравийского полуострова и полуострова Индостан). Он должен признаться: он уже не раз подумывал обо мне… Он давно оценил мои способности, которые, на его взгляд, до сих пор не находили настоящего применения… И его удивляет не столько мой успех, сколько то, что его ближайшие сотрудники до сих пор не постарались расширить сферу моей деятельности… Что же касается его самого («Я ведь никогда не скрывал этого от вас, дорогой Бло… Я полностью полагаюсь на вас…»), он всегда считал, что я достоин лучшего положения. Компания крайне нуждается в таких компетентных людях, как я: я вхожу в ее золотой фонд.

Начиная со следующего дня меня стали приглашать на morning tea, или на утренний чай, как называет Фитц-Арнольд комитет директоров сверхузкого состава, который заседает каждый день от 10.30 до 11 часов у патрона.

Это честь, которую можно сравнить с привилегией присутствовать при утреннем туалете короля и о которой в ту же минуту становится известно на всех этажах.

Я вхожу теперь в число тех, кого в высших сферах называют на американский манер yes-man, то есть я имею право выражать свое одобрение тому, что говорит генеральный президент-директор на заседании какого-нибудь комитета или на «цирке», произнося «да, да-да, конечно», тогда как прежде я был всего лишь nod-man и мог только молча кивать головой… Барнаж, чувствуя, откуда ветер дует, не вызывает меня больше на свои совещания через секретарш, он сам звонит по телефону, стараясь быть предупредительным. «Я знаю, у вас сейчас каждая минута на счету, дорогой друг (теперь целый день я только и слышу «дорогой друг»), но не выберете ли вы время заглянуть в мой кабинет?» «Мне» почти полностью исчезло, уже целые две недели я ни разу не слышал: «Сделайте-ка это мне к завтрашнему дню!»

Гаслен больше не решается присваивать себе мои мысли, и теперь каждое мое предложение оказывается куда более ценным, чем я сам мог предполагать. Так, моя идея вместо традиционных новогодних поздравлений посылать клиенту ко дню рождения нестандартную открытку от имени компании была единодушно одобрена на «цирке»…

И наконец, как наивысший знак признания — банкет в мою честь. На сей раз я восседал в центре, на почетном месте, по правую руку от генерального президент-директора, как Тиссер в тот вечер, когда ему вручали орден Почетного легиона. И я, подобно Тиссеру и всем его предшественникам, чувствовал, как на меня изливается сладостный дождь штампов. И если на этот раз президенту не пришлось под суровой внешностью отыскивать золотое сердце, он тем не менее очень быстро обнаружил то, что я таил от других: моя чрезмерная скромность, которую можно было бы даже принять за неуверенность, скрывала «сокровища изобретательности, страсть к цифрам, гений точности». Какие только не пелись мне дифирамбы: я был «неутомимым тружеником, не щадящим своего здоровья» ради непревзойденной преданности общему делу, «дальновидным специалистом», самым преданным членом нашей «большой семьи», «честнейшим человеком», «верным другом», блестящий-успех-которого-делает-честь-всей-нашей компании… И конечно, не позабыли приобщить к моему триумфу «мою дорогую подругу» — и все из-за одной запятой…

Я сидел под сенью оратора в состоянии полного блаженства, глуповато улыбаясь, и время от времени какой-нибудь особенно лестный эпитет приятно щекотал мое самолюбие; и я бы нисколько не удивился, если бы патрон сказал в заключение: «От имени президента Республики и в силу данных мне полномочий…»

Нет. Это не входило в программу нынешнего вечера. Но когда наш дружеский ужин подходил к концу, Юбер де Фитц-Арнольд отвел меня в сторону и быстро, коснувшись петлицы моего пиджака, проговорил:

— Поверьте, дорогой друг, эта штука не заставит себя долго ждать!

В эту ночь, вернувшись домой, я снова посмотрел на себя в зеркало. И подумал о Джоконде. Не потому, конечно, что обнаружил между нами сходство, просто у меня возникла некая ассоциация. Если бы эта самая Джоконда, которой восхищается весь мир, валялась в лавке старьевщика, много ли нашлось бы у нее почитателей, уверенных, что она достойна занимать почетное место в Лувре? Не среди знатоков, конечно, а среди простых смертных? Кто бы обратил внимание на все эти полуразрушенные капители, срезанные колонны, безрукие и безногие статуи, если бы три звездочки путеводителей и голос гида не указывали на них туристам? Главное — признание.

О большем признании я не мог бы даже мечтать. Не проходит дня, чтобы меня не посетили какие-нибудь репортеры, фотографы, интервьюеры, которые всячески поддерживают мое посвящение.

К сожалению, они никогда не касаются тем, которые мне хорошо знакомы: страхование жизни, математические расчеты, вопросы статистики. Им подавай анекдоты. Я как те принцы, фотографиями которых увешаны стены комнаты моей дочери и которые еще недавно казались мне недосягаемыми, попал в водоворот «пестрой хроники».

— Не можете ли вы припомнить, — спрашивает меня репортер телевидения, — какого-нибудь пикантного случая… что-нибудь из ряда вон выходящее?

— Ну… хотя бы… Ваше самое яркое впечатление детства?

Я пытаюсь припомнить. Роюсь в памяти… Мне кажется, что я открываю целый ряд пустых ящиков, как это обычно делают перед отъездом из гостиницы, желая убедиться, что ничего не забыто в номере (там иногда еще может что-то остаться от прежнего жильца). Моя жизнь представляется мне на редкость пустой. Репортер хочет мне помочь.

— Ну, а в повседневной жизни… у вас есть какие-то привычки, причуды? Ну не знаю… например… когда вам не спится, вы не считаете баранов?