Принцесса Володимирская - Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич - Страница 18

Тот же строй, что и в Германии, был и в Польше. Были магнаты – их было даже довольно много, – состояние которых много превышало средства польского короля. Одному искателю польского трона было же сказано:

– Польским королем вы будете, да что в том проку. Сделайтесь лучше Сангушкой.

Польский магнат и богач, назвавшийся теперь графом Краковским, перенес обычай своей родины и на то пустынное взморье, где он выстроил свой замок.

Разнородные шляхтичи, поляки и литвины, а равно и разные мелкие дворяне немцы исполняли разные должности при графе, графине и их воспитаннице. И жизнь в этом замке отличалась от жизни других только тем, что владелец, старая графиня, равно как и юная красавица жили мирной жизнью, избегали всяких празднеств и увеселений, и все придворные, или, лучше сказать, дворня, сидели по своим углам.

Граф требовал спокойствия и тишины, всячески отстаивал свою независимость в обыденной жизни и этим самым давал право, молчаливое согласие на такую же независимость для каждого из своих подчиненных; и все они пользовались полной свободой.

Многие часто уезжали, другие жили почти вне замка, в столице герцогства, являясь по первому требованию только в те дни, когда бывали вечера, преимущественно музыкальные, и все население замка должно было быть налицо.

Тем не менее присутствие этих придворных и штатных служителей вносило в отношения юной Людовики не только с теткой, но даже с отцом что-то натянутое.

Если ей хотелось видеть отца и предложить прогулку или узнать и спросить что-нибудь, то она не могла идти сама, еще менее могла послать кого-либо из своих горничных, а должна была снестись со стариком паном Шваньским, который еще при покойном отце графа, а равно и теперь занимал в продолжение более тридцати лет должность главного распорядителя во всем замке, нечто вроде министра двора, или, попросту сказать, дворецкого.

Когда юная девушка теперь или прежде, будучи еще полуребенком, вдумывалась в свое загадочное однообразное существование, вдумывалась в свои странные натянутые отношения с отцом, который ее обожал, то она невольно находила только одну причину. Причиной было именно желание отца жить на лад владетельных принцев с двором, штатом. И Людовике казалось, что если бы они были менее богаты или, наконец, оставаясь богачами, жили бы проще, не обставляли бы себя целой кучей каких-то чиновников, то отношения ее не только к отцу, но и к тетке были бы нежнее.

Граф проводил день в своих апартаментах, читал, писал, занимался своими делами, занимался усиленно астрологией, которую очень любил, так как отчасти испорченная жизнь и сердечная драма привели к мистицизму; и эти мистические наклонности находили себе утешение в астрологии.

Это не мешало ему, однако, работая постоянно, привести свое состояние в блестящее положение. Со смерти отца он утроил это состояние, и хотя все считали его богачом, но никто не знал, что он еще вдвое богаче, нежели это известно.

Ежедневно являлись к нему различные дельцы; раза два в месяц приезжали различные управители различных имений, и все в доме знали, что он постоянно занят работой, постоянно ведет какое-то дело, и чуяли, что это дело налаживается все лучше.

А это дело было не что иное, как участие в разных торговых предприятиях и компаниях, которых в Киле было, конечно, немало.

Странным казалось, что все лица, бывающие у графа по его делам, будто умышленно подобраны. Из них не было ни одного болтливого, почти ни один из них не знакомился ни с кем в замке, приезжал, проводил день, а иногда оставался неделю, ночуя в особых апартаментах, совещался с графом и уезжал, не разболтав никому из придворных, в чем состоит его дело.

Между тем это простое молчаливое ведение своих дел, долгие занятия наедине в кабинете, редкие прогулки, редкие приемы и вечера и самая мысль выстроить замок на голом месте, невдалеке от моря, все это накладывало на личность графа какую-то таинственность, какой-то отпечаток мрачности. Никогда ни разу никто не слыхал от него дурного слова, а между тем его не любили. За исключением молодой девушки, все относились к нему так же холодно, как он – ко всем.

Так шла жизнь из года в год.

Однако этой жизни приходил конец. Отсутствие, довольно продолжительное, графа было теперь понято всеми обитателями замка, все знали, в чем дело. Все давно ждали и наконец дождались выхода замуж той, для которой как будто все здесь жило, все здесь делалось. Все понимали, что как только юная красавица выйдет замуж, то не только жизнь в замке переменится, но, быть может, распадется сама собою. Граф, добровольно эмигрировавший из Польши, вероятно, возвратится снова, пристроив единственное дорогое ему существо, и будет жить на родине или там, где будет дочь, при дворе какого-нибудь принца-зятя. Все придворные поляки вернутся в Польшу, немцы, вероятно, отправятся в качестве приданого или свиты ко двору будущего мужа молодой барышни.

Быть может, замок этот, думалось обитателям, через какие-нибудь три-четыре месяца опустеет и будет куплен герцогством для какой-нибудь больницы, быть может, для порохового склада или казармы.

Жизнь, здесь основавшаяся, была зачата искусственно и насильственно. Здесь надо было вдали от всех воспитывать ребенка-приемыша или побочную дочь. Здесь надо было для нее составить громадное состояние, чтобы заставить – на ней, безродной сироте – жениться хотя бы даже великого герцога.

Таким образом, это важное событие, этот торжественный день, будущая помолвка и свадьба, во всяком другом замке заставили бы всех радоваться и веселиться, здесь же оно являлось таким крутым поворотом, таким неприятным событием, которое каждый из обитателей с удовольствием отвратил бы, если бы мог.

XIX

Людовика была настолько встревожена своей беседой с отцом Игнатием, что поневоле мысленно желала скорейшего возвращения своего отца из путешествия.

Она обдумала свою беседу с иезуитом, вспомнила все слова, которые были сказаны им, и все это казалось ей крайне загадочным и все пугало ее. Она уже раскаивалась глубоко, что дала слово ничего не говорить своему отцу.

Она не могла уяснить себе ясно, чего она боится. Отец Игнатий вымолвил только одну угрозу, да и то какую-то немыслимую, невероятную. Как может он, капеллан дома, сделать ее нищей?

Эта угроза даже не идет к умному человеку. Но если, кроме этой угрозы, отец Игнатий не сказал ничего особенного, то она прочла в его глазах, в его лице что-то большее – какую-то угрозу, которую он побоялся произнести вслух.

И невольно Людовика ждала, что это свидание повлечет за собою другое; за этой беседой с капелланом непременно должна быть беседа с теткой. И она не ошиблась.

Спустя два дня ее пригласили пожаловать на половину старой графини.

Проходя длинную анфиладу комнат, Людовика невольно чувствовала, как дрожало в ней сердце.

Фигура тетки на своем обыкновенном месте с теми же очками на носу, с той же работой в руках не могла успокоить ее.

Казалось, тетка была все та же, приняла ее так же – вежливо и холодно, как всегда. Она и не ждала ласки, но в одном искоса брошенном на нее взгляде старой девы Людовика заметила какой-то отблеск того дикого огня, который горел в глазах иезуита при их объяснении. Ведь старая графиня была во всем эхом своего духовного отца, следовательно, гнев и неудача иезуита должны были отозваться и в ней.

– Сядь, моя милая, – произнесла графиня, – что поделываешь?

– Ничего, тетушка. Все думаю об отце, когда он вернется.

– Скоро, скоро. Тебе хочется узнать, что он готовит тебе. Это понятно в твои годы.

– Нет, тетушка, откровенно говоря, у меня не то на уме. Мне просто хочется его видеть, хотя бы он и не привез с собой никаких вестей.

– Ну, это пустое. Я знаю, ты преувеличиваешь свое чувство к отцу.

– Как! – невольно изумилась Людовика. – Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что ты не можешь его любить так, как обыкновенно дочери любят своих отцов, потому что он тебе, как ты знаешь, не родной отец.