Пушкинский вальс - Прилежаева Мария Павловна - Страница 11

11

— Можно, я пороюсь в бумагах? — спросил отец.

Мама покраснела почти до слез, беспомощным жестом поднося к горлу ладони.

— Можно, конечно. Отчего же нельзя! Иди, побудь с папой, — послала она Настю.

Отец выдвигал ящики письменного стола, задвигал, — ничего ему не нужно было в бумагах!

Настя сидела на тахте и перелистывала книгу. Что за книга? Она прочитала название и тут же забыла.

Отец вытащил из ящика толстый том и какую-то папку и положил на стол.

— Пусть так лежит.

— Пусть, — ответила Настя. — Взял бы к себе свой письменный стол. Зачем он нам?

— Настя! А в детстве ты была как цветочек. Нежненькая! Я приехал с фронта, а ты говоришь: «Папа». Я тебя оставил, только родилась. Занятно было мне с тобой познакомиться после войны…

Скоро он ушел.

Настя проводила отца в прихожую, а мама закрылась у себя в комнате и не вышла.

— Ничего не поделаешь. Ничего не попишешь, — сказал отец.

Он не решился поцеловать Настю на прощание.

Настя легла на свой диван и заплакала угрюмыми, злыми слезами. Слезы не облегчали ее. Она плакала оттого, что на свете нет верности, люди мелки, ничтожны, любят только себя, свои цели и удовольствия. Счастья рушатся. Так легко рушатся счастья! Она плакала оттого, что враждебно говорила с отцом.

7

«Между нами все кончено. Презираю себя за то, что пишу. Не жду ответа, поэтому письмо без обратного адреса. Сам не знаю, зачем я пишу.

Мы ехали пять дней. Нина Сергеевна ввела в обычай подводить перед сном итог дня и на одном итоге снова подвергла анализу поведение твое и Славки. Вы балласт, хотите брать от общества все блага и ничего не хотите давать. Я возразил, что Абакашин и ты не одно и то же. Нина Сергеевна рассердилась и стала доказывать, что я тебя идеализирую. У нее привычка учить, она не может перестроиться. Почему-то теперь меня часто подмывает ей возражать, особенно когда она пускает в ход высокие слова. Например, когда мы приехали на место, оказалось, нам не готова ночевка. Сюда едут, едут люди, жилья не хватает, и первое время людей суют куда попало, была бы крыша над головой. Нам отвели комнату в клубе (клуб временный уже построили). Девчонки отгородились простынями, но матрацев — один на троих. Ясно, мы отдали матрацы девочкам. Неужели это — проявление высокой сознательности, как сказала Нина Сергеевна?

А вот что нам не подготовили приличный ночлег — безобразие! Интересно бы выяснить, кто из местных властей виноват, наверное, какой-нибудь бюрократ. Нина Сергеевна обиделась и говорит: „Прошу не разводить демагогию по поводу местных властей; мы знали, что идем на трудности“.

Но зачем же лишние трудности из-за чьего-то ротозейства или, вернее, наплевательского отношения к людям?!

Города еще нет, но стройка идет вовсю. Оказалось, здесь не голая степь, а довольно живописная пересеченная местность: овражки, озерца, холмы и березовые рощицы, похожие на островки среди пшеничного поля.

Строят здесь не завод, а колоссальный элеватор и мукомольные мельницы. Вокруг на сотни километров пшеница. Будет агроиндустриальный город.

Мы наломали бока, спавши на голом полу, и утром кое-кто из ребят поддался панике. Борька Левитов совсем расхныкался. У Нины Сергеевны нет юмора. Можно бы иногда и пошутить, а не призывать каждую минуту к сознательности!

Борьку мы высмеяли, хотя валяться на голом полу не очень-то весело.

Скоро нас разбили на группы и послали работать. Восьмерых, самых крепких ребят, и меня в том числе, отправили на прорыв: строить временное зернохранилище.

Жаль, что город и элеватор начали строить до нас. Здорово бы приехать самыми первыми, когда еще нет ни одного дома! Ни одного! Только природа. И вот начинается… как мы с тобой представляли.

Но пол в зерноскладе мы должны целиком сделать сами. Наша бригада подрядилась сделать этот самый пол. Нужно навозить глины, разровнять, утрамбовать, выложить камнями и залить сверху цементным раствором.

Шесть дней мы грузили на самосвалы глину. Пожалуй, что прошло часа два-три, не больше, а я иссяк. Стыдно признаться, что я так скоро иссяк. Я никому не признался, но насилу терпел. Борька воткнул лопату в глину и лег на обочине дороги. „Где наша хваленая механизация? Первобытный труд!“

Нам не дали механизации. Вся, что есть, механизация брошена на стройку элеватора. А мы грузили глину на самосвалы лопатами. Весь мой „интеллигентный“ организм („ин-те-лю-лю“, как говорит наш бригадир) протестовал против непривычной для него деятельности.

Удивительно, почему нам не дали механизации? Нагружали бы себе самосвалы, а мы… поверни рычаг — и вся забота. На элеваторе — там колоссальные транспортеры, а у нас, нам объяснили, слишком мелкая работенка. Нам от объяснений не легче: кидай выше себя глину лопатами!

Борьке мы ничего не сказали, будто не замечаем, что он изнемог. Повалялся в траве и принялся за работу.

Теперь мы цементируем в зернохранилище пол. Мы заливаем его известковым раствором и ходим измазанные, как штукатуры, вернее, как строительные чернорабочие, каковыми мы и являемся. Известь чавкает под лопатой, сопит, похрюкивает, как будто мы растревожили сон какого-то фантастического чудовища, вроде того, что в сказке „Аленький цветочек“.

Видишь, я привыкаю к физической работе, даже могу думать во время работы о постороннем, а не только о том, как бы продержаться до конца дня.

Но от нашего бригадира, кроме „ин-те-лю-лю“, все равно ничего не услышишь. У нашего бригадира странность — презирает интеллигенцию: болтуны, неумехи, а о себе понимают!

Мы постоянно с ним дискутируем. Не все же болтуны, неумехи и о себе понимают? А спутник кто изобрел? А расщепление атома? Или „ТУ-114“? Или симфонии Шостаковича?

Иногда мне невероятно хочется очутиться в нашей уютной городской филармонии. Вспомню, как перед началом концерта настраивают скрипки, и даже сердце заноет от зависти. А всего остального не жаль. Нисколько не жаль.

Представляю твою мирную, обыкновенную жизнь. Ничего плохого. И ничего нового. Буднично.

Если бы ты была здесь, ты узнала бы нелегкую, бурную жизнь. Все громадно! Глядишь на пшеницу — до горизонта пшеница!

Вчера мы шли с ужина спать и увидали грандиозную картину. Половина огромного неба была закрыта страшной, почти черной тучей, а на другой половине был багровый и пламенный закат.

Туча и закат стояли друг против друга, точно меряя силы: кто победит. Вдруг поднялся ветер, пшеница зашаталась. Тучу разорвало в клочки и погнало по небу, и гроза прошла стороной.

Конечно, сейчас нам тяжело с непривычки. Зато мы построили зерносклад. Зато мы выстроим город. А ты?

Прощай. Наверное, навеки. Дмитрий Лавров».

8

Повязывание волос для ученицы в сборочном цехе — задача номер один. Есть технология покрывания косынкой, утвержденный фасон, и никаких чтоб фантазий, фестончиков и завитушек на лбу! И надо сделать маникюр. При заводе — маникюрши для сборщиц.

— Ноготки, дорогуша, в первую очередь следует в порядке держать. На пальце заусеница — детальку зацепишь, возись с ней! Волосок попал в механизм — брак. Тонкая работка! Хирургу под стать, дорогуша!

Технолог бригады, круглая, с ямочками на щеках женщина лет сорока, похожа на веселого доктора. Шумит накрахмаленным халатом без пятнышка, в пример всей бригаде.

Насте выдали такой же халат. Научили по технологии покрываться косынкой.

Она заходила в умывальную постоять перед зеркалом. Косынка ей к лицу. Жаль, что нельзя немного выпустить волосы. Она стоит перед зеркалом, видит себя, чистенькую-чистенькую девочку, и думает: «Вот тебе вместо грандиозных картин, вместо нелегкой и бурной жизни, вот тебе!»

Но все же ей нравится свой аккуратный вид в белом халате и замысловатом тюрбане.