Пушкинский вальс - Прилежаева Мария Павловна - Страница 13

По счастью, скоро раздался звонок. Конвейер стал Мерное «тук-тук» регуляторов стихло. Смена окончилась.

— Можешь посчитать остатки деталей для сдачи, коли уж ученица, — деланно, от непривычки указывать, велела Корзинкина. — А вон и литсотрудник из многотиражки явился такой выдающийся момент описать! — облегченно воскликнула она, радуясь новому поводу понасмешничать. — Да где ему! Разве опишет? Сначала у начальства консультацию спросит. А оно не велит.

У двери, как ни странно, стоял Абакашин. В галстучке, картинно растрепанный, с карандашом и блокнотом — типичный литературный сотрудник. Он не поздоровался с Настей. Из каких-то высших соображений он ее не узнал. Задетый выпадом сборщицы, он бегло что-то черкнул в блокнотике и не задержался в бригаде.

Когда Настя вышла из проходной, Абакашин затрусил ей навстречу.

Он действительно сотрудник заводской многотиражки. Нет, он не изменил своим взглядам, он желает жить вольной птицей. «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум!»

Обстоятельства… Точнее, отец принудил поступить на работу.

— Ты как нагадала, помнишь, тогда, с худыми сандалетами? Замучил отец нравоучениями на тему о боевой молодости в эпоху гражданской войны! «Свой кусок хлеба ели. Семнадцатилетними на беляков с винтовками шли». Педагогика, одним словом.

Вячеслав говорил извиняющимся тоном, как бы оправдываясь, что он, одаренный и нестандартный, работает в какой-то ничтожной многотиражке. Сотрудники как на подбор, один другого посредственней. Лучше Репина писать невозможно! Иначе — нельзя. Все, что не Репин, — формализм. Даже индустриальные пейзажи Нисского для них формализм. Убожество, пошлость!

Но его, Вячеслава Абакашина, приняли дружески, без лишней скромности скажем: с исключительной радостью приняли! Навьючили: страничка искусства, уголок сатиры и юмора. Запрягли. Вытаскивай, товарищ Абакашин, газету из серости! Он им в полчаса написал заметку о выставке любительских фотоэтюдов в Доме культуры. Он пишет, как птица поет, легко…

Абакашин говорил, говорил, а Насте слушалось все скучнее, скучнее, скучнее.

Отчего с Димкой никогда не было скучно? Димка обегал бы все цеха на заводе. Димка и в многотиражке нашел бы что-нибудь интересное. Димка спросил бы, как у нее дела на конвейере. Она вспоминала и сравнивала.

— Ты не знаешь адрес… где наши? — задала Настя вопрос невпопад, в разгаре рассказа Вячеслава.

Он наморщил лоб, страдая от ее нетактичности. Адрес он знал. Настя повторяла адрес про себя, пока не запомнила. Неизвестно зачем. Просто так. Ей было неловко перед Вячеславом за свою нетактичность. Только поэтому, чтобы сгладить неловкость, она согласилась пойти вместе с ним в городской Дом культуры. Там затеяли корреспондентский кружок. Абакашин опаздывал на занятия из-за Насти, долго прождав ее после смены. Оказывается, она вдвойне перед ним виновата, а он даже не намекнул. Наоборот, откровенно признался:

— Я из-за тебя поступил на часовой. Отец устраивал к себе на завод, а я сюда. Я рад, что ты здесь, можно поделиться мыслями…

На кружок они попали под самый конец: неудобно было входить, но Абакашин хотел непременно войти и зарегистрироваться. В многотиражке официальщина отчаянная! Уж наверное он там пообразованнее других (представляешь, «Голубь мира» — вот и весь их Пикассо!), а ему велят: повышай квалификацию. Бюрократы, чиновники!

Человек двадцать литсотрудников заводских газет собрались в просторной комнате, похожей на класс, с длинными столами и скамьями и даже классной доской, где остались нестертыми написанные мелом обрывки стилистических упражнений.

Занятия вела молодая женщина с ярким лицом, на котором выделялись полные, очень красные губы. Она стояла. Входящим с первого взгляда была видна ее статная, подобранная, как у физкультурницы, фигура. Она что-то говорила и махнула рукой, останавливая извинения Абакашина.

Каштановые, с медным отливом волосы тяжелыми прядями опускались ей на уши и клином свисали на лоб, образуя для лица как бы раму.

— Знаешь, кто она? — шепнул Абакашин, усаживаясь рядом с Настей на заднюю скамейку. — Анна Небылова. Журналистка из областной газеты «Волна». Помнишь статью про наших ребят?

— Что же ты мне не сказал? — тоже шепотом спросила Настя.

— Не все ли равно? Какое значение? Слушай.

Небылова произносила заключительную речь после занятий кружка. В корреспондентской работе главное — искра. Бойтесь холода. Бойтесь быть рыбой. Жизнь чудесна. Умейте влюбляться. В творчество, поиски, красивых людей! Корреспондент — разведчик, первооткрыватель нового. Он рвется к жизни, ко всем впечатлениям жизни. И ищите слова, свежие, как утренняя роса на траве…

— Она не очень свежо написала про наших ребят, — шепнула Настя.

— Проходная заметка. Наверное, редактор испортил, — тоном знатока возразил Абакашин и, подавшись вперед, отвернулся от Насти, чтобы не мешала.

Небылова долго еще с увлечением рисовала картины корреспондентской работы и вспоминала свои студенческие годы в Москве и Дом журналиста, где ей случалось видеть и слышать разных знаменитых людей, даже самого Эренбурга.

Вдруг она поглядела на часы и с торопливой деловитостью, не в тон своей темпераментной речи, заключила:

— В следующий раз обсудим лучшую корреспонденцию за неделю. До свидания, товарищи.

Кружковцы расходились, а Вячеслав замешкался у подъезда.

— Мне нужно с ней посоветоваться. Может, это и есть призвание. Покажу ей одну свою запись, — говорил он, листая блокнотик, и таким образом выждал Небылову. Они пошли к трамваю втроем.

Между Абакашиным и журналисткой завязалась беседа, а Настя шла сбоку, чуть поотстав. Вячеслав как будто оттеснял ее от журналистки, словно не желая, чтобы Настя вмешивалась в их разговор об искусстве и его журналистском призвании.

Вблизи впечатление необычной внешности Небыловой усилилось. Медные волосы подчеркивали белизну и тонкий румянец лица, властного и обольстительно женственного.

Был сентябрьский прохладный ветреный вечер. Носило тучи, моросил мелкий дождь, утихал. Она была по московской моде без шляпы, в коротком пальто, руки в карманы. Воротник пальто поднят, головка возвышалась над ним как цветок.

«Наверное, у нее удивительная жизнь! — думала Настя. — Все ладится, все красиво, изящно. Хочешь — поезжай куда хочешь, все открыто этой талантливой, влюбленной в жизнь Анне Небыловой».

Они дошли до трамвайной остановки и встали под фонарем. Снова припустил косой редкий дождь. Дождевые капли, залетая в свет фонаря, вспыхивали серебряными блестками.

Мокрые волосы журналистки плоско повисли вдоль полинявших от холода щек. Она ежилась, втягивая шею в воротник.

— Настя, ты не возражаешь, я провожу?.. — виновато спросил Абакашин, видя приближающийся трамвай.

— Как вас зовут? — быстро обернулась Небылова, впервые обратив внимание на Настю.

— Настя Андронова! — прокричал Абакашин под звон и дребезжание трамвая. — Садитесь скорее, ей не по дороге, садитесь, ей здесь близко! Настя, до завтра!

Он подсаживал Небылову, она поднялась на трамвайную площадку и все оглядывалась, отводя со щек мокрые пряди волос.

— Какое имя… редкое…

Трамвай ушел. Улица была пуста. Моросил дождик. Из водосточных труб с крыш побежала вода. Под ногами хлюпало. Пришла осень. «Жизнь чудесна», — говорит Анна Небылова…

«Знаешь, что я вспомнила, Димка? Один вечер. Мы пришли с тобой к нам после школы, и вдруг начался снегопад. Снег валил, валил, медленно, крупными хлопьями, и тополи во дворе стали белые, потом их завесило, куда-то они потонули: так густо шел снег, бесшумно и таинственно. А далеко у ворот сквозь снег мутно светилось пятно, это фонарь. Все было таинственно. Мы загасили в комнате электричество и смотрели в окно. Вдруг ты сказал: „Сейчас я тебе все открою!“ И убежал из дому. Я видела, как ты бежишь по двору, без шапки, а снег все валит и валит, у тебя побелели плечи и голова, и ты исчез.