Позавчера была война - Яковлев Юрий Яковлевич - Страница 36

Оленеводы устремились в далекий путь, в направлении улетевшего самолета, словно хотели догнать его и отобрать свою красавицу.

Белые простыни. Мягкие подушки. Они, как бинты и вата, — спутники боли. Разве здоровый человек положит под голову мягкую подушку и покроется простыней? Для этого есть шкуры. Они приятно покалывают щеку. А от забористого огня, танцующего посреди чума, поднимается столб горьковатого дыма и сквозь круглое отверстие устремляется в небо. Если долго смотреть в круглое окошко, то можно увидеть звезды, которые греются в теплом дыму, плавают в нем, как рыбы. Кипящий котел булькает, пускает пузыри. В стены чума, как в бубен, гулко ударяет ветер, и от этих ударов чум вздрагивает.

Странная тяжесть обрушилась на Симу. Тяжесть давила изнутри. Давила так, что даже простыня казалась тяжелой. Хватит ли сил, чтобы выдержать, чтобы не треснули косточки? В глазах у Симы загорались и мелькали красные искры. Из какого очага принес их ветер?

Сима вспомнила «день заклания белого оленя». В этот день, как в древние времена, все люди стойбища натянули оленьи шкуры на голое тело и добыли огонь трением сухих палочек. А старый Алтых привел за ветвистые рога белого оленя и всадил ему в шею костяной нож с зазубринами. И сразу на снегу зажглось множество пунцовых искр. Окутанная паром струя крови густо потекла в деревянные плошки, которые люди протягивали, как к целебному источнику.

Сима вспомнила этот миг и болезненно поморщилась. Она закрыла глаза, и снова замелькали красные искры. Они грели и жгли. Это были искры ее боли…

Сверкающая узкоколейка — след от нарт — пересекла огромное пространство тундры, но до одноэтажного поселка, где приземлился самолет с роженицей, было еще далеко. Хорошо, что погода стояла лунная и звезды не пропадали из виду — заменяли верстовые столбы, перекрестки дорог, силуэты деревень и излучины рек, потому что на земле ничего этого не было, а была плоская снежная равнина, где один километр походил на другой и первая сотня километров — на вторую сотню…

На привалах разжигали костры. А олени долбили копытами снег, пробираясь к тонким стеблям ягеля.

Ей сказали:

— Родился мальчик.

Она вздрогнула, и холодные щеки почувствовали слабый прилив тепла. Сквозь тупую уходящую боль прорвалась радость и заполнила все уголки ее мыслей. Сима приподнялась на локте, но не смогла удержаться — упала на подушку, и ее блестящие угольно-черные волосы рассыпались по белой наволочке. Она закрыла глаза, чтобы не видеть толстую няньку в застиранном халате, некрашеную стену, стеклянный шкаф с блестящими инструментами…

Ее глаза хотели видеть сына. Она освободилась от одного бремени, но тут же появилось другое — бремя нежности, которое заполнило ее сердце и должно было быть отдано сыну. Стучали часы. Тихо похрипывало радио. Шаркали стоптанные торбаса толстой няньки. Она подошла к Симе и легко поднесла в своих больших красных руках малыша. Из-под пеленки выбилась маленькая нога: пальцы выстроились шариками, а к щиколотке привязан клочок клеенки, на котором чернильным карандашом написана фамилия — первое удостоверение личности. Сима осторожно дотронулась до маленькой ноги, подняла глаза и увидела сына. Она не удивилась: будто он всю жизнь был с ней — ни на кого не похожий, никем незаменимый. Выпуклые веки почти сомкнуты. Розовый нос как бы слегка приплюснут пальцем. На голове черные паутинки — три настоящих черных волоска. Сложенные трубочкой губы что-то искали во сне. Сима не могла понять, что же они ищут. Потом догадалась, и румянец разлился по ее щекам.

А кочевое стойбище мчалось по тундре. Рога оленей покачивались, как крылья летящих птиц. Полозья нарт с треском распарывали тундру на две части. Копыта молотили снег, поднимая белую ледяную тучу. И гортанные крики звали Симу из ледяного далека.

Сима не услышала скрипа нарт и лая собак. Но вдруг почувствовала: они пришли. Они ждут ее у костров.

Сима открыла глаза, легко соскользнула с постели, сжала руками бедра и, медленно ступая босыми ногами, направилась к окну. Она остановилась у окна и стыдливо прикрыла рукой разрез рубашки, хотя сквозь непроницаемый ледяной узор ничего нельзя было разглядеть. Она распахнула форточку — густой банный пар повалил в палату.

Сима отошла от окна и заметалась по палате. Она не могла здесь оставаться, раз они пришли. Где сын? Где малица? Где торбаса?

В дверях появилась толстая нянька.

— Принеси малицу, — сказала Сима.

— Куда ты собралась, — запричитала нянька. — Холод-то какой! Наживешь грудницу и дитя застудишь…

— Принеси малицу, — повторила Сима, и нянька поняла, что теперь никакая сила не удержит здесь дочь Севера, и если не выполнить ее приказа — не принести одежду, — она уйдет в одной рубахе.

Нянька заковыляла к двери.

Молодая мать с трудом надела через голову тяжелую оленью малицу, расшитую белыми меховыми ромбиками и бисером. Опустила ноги в торбаса. А нянька уже несла ей сына. При этом она не переставала ворчать:

— Им как лучше делают. А они…

— Тагом! — сказала Сима и поправила волосы, спадающие на лоб.

— Тагом, тагом! До свиданья… Доктор с меня спросит. А что я могу сделать? — сама перед собой оправдывалась нянька.

Сима вышла на крыльцо и захлебнулась крепким настоем полярной стужи, от которого отвыкла в доме, где нет ни очага, ни оленьих шкур, ни круглого окна в небо. На руках у Симы — маленькое существо, запакованное в стеганое одеяло. Существо не пищало, не пыталось распаковаться — вело себя смирно. От слабости у молодой матери закружилась голова, она зажмурила глаза и услышала, как на стуже смерзается парок. Это дышал ее сын, впервые очутившись в родной стихии.

Сима крепче прижала его к себе и сделала несколько неуверенных шагов. Пока глаза привыкли к лунному свету, до слуха долетали тихие звенящие звуки. Это дышал не один человек и не два. Это дышало много людей и много оленей. Сима прищурила глаза и увидела людей в меховых одеждах, больших и маленьких, старых и молодых жителей стойбища Рын. Впереди стоял Алтых, моргал сморщенными мешочками век и курил трубку, которая как бы приросла к его безгубому рту.

Сима почувствовала прилив радости и, слегка покачиваясь, пошла по лунной дорожке. Снег сладко захрустел под ее маленькими торбасами. И тогда все стойбище двинулось ей навстречу. Чьи-то руки потянулись к пакету — Сима доверчиво вложила в них сына, как будто дитя — ее плоть и кровь — принадлежало всем этим людям и они примчались за ним из глубины тундры.

Люди передавали новорожденного из рук в руки и разглядывали его, Сима же стояла на месте и ждала мужа. Она знала, что он не может подойти к ней сразу, не может обнять ее, потому что по законам северного народа радость должна быть тихой, счастье полагается хранить глубоко в сердце, чтобы не ранить того, у кого нет своего счастья. Он незаметно приблизился к ней и, не сказав ни слова, стал тихо тереться своим плечом о ее плечо. И Сима почувствовала, что на свете нет прекрасней этой таинственной ласки. Она ответила его плечу своим — теплым, с нежной кожей цвета пчелиного меда…

Когда волна любопытства улеглась и женщины умолкли, мальчика поднесли Алтыху. Первым долгом старик распаковал его и швырнул стеганое одеяло в снег. Затем покачал малыша на руках — прикинул, сколько веса в новом гражданине стойбища. А стужа обволакивала маленькое тельце, и кристаллы снега касались трех черных паутинок и рук, сжатых в кулачки. Старик же не спешил. Он испытывал мальчика, как древние спартанцы испытывали своих детей. Потом он ловко завернул дитя в мягкую шкуру молодого оленя, при этом попыхивал трубочкой и морщил лоб. И все насторожились, ожидая, какое имя даст ребенку старый Алтых. И старая нянька, выбежавшая на мороз за Симой, тоже ждала.

При свете костра старик еще долго рассматривал ребенка и что-то прикидывал в уме. Потом заморгал глазами, выпустил из уголка рта порцию дыма и тихо сказал: