Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж - Страница 79

Пьер понял, что друг уже не в силах более сдержать свое отчаяние, и поскорее увлек его прочь от замка. С трудом удалось ему уговорить его пойти домой. А дома их ждало письмо. Коринфец сразу же вздрогнул, увидев на нем почтовую печать Блуа. Письмо было адресовано Пьеру, и тот начал читать его вслух.

— «Дорогой земляк, — так начиналось письмо старейшины, — сообщаю вам, что Союз долга и свободы покидает Блуа, и город этот отныне исключается из числа наших городов. Гонения, которым мы так долго подвергались со стороны других обществ, нам опротивели, и мы решили, что лучше отказаться от наших прав, нежели продолжать эту нескончаемую войну. Решение это принято единогласно, и все мы уже начинаем разъезжаться». Далее старейшина подробно касался обстоятельств, связанных с делами союза, и излагал различные доводы в пользу принятого решения. Засим он переходил к собственным своим делам и сообщал бывшему сотоварищу, что Савиньена, лишенная теперь возможности содержать корчму, поскольку последняя служила пристанищем одним только гаво, Матерью которых она была, решилась бросить это ремесло и продать дом. «Я имел основание надеяться, дорогой земляк, — писал он, — что она посоветуется со мной по этому поводу. Будучи другом покойного Савиньена, пекущимся об интересах его вдовы больше, чем о собственных, я полагал, что в сложившихся обстоятельствах смогу служить ей советчиком и опорой. Но увы, ей угодно было поступить иначе. Она поставила свое заведение в торги от моего имени, заявив городским властям, что оно принадлежит не детям ее, а мне, поскольку деньги, которые я вложил в него, не были мне возмещены. Когда же я стал выговаривать ей за это, она ответила мне, что поступает так по велению своей совести, ибо не желает впредь вводить меня в заблуждение, поскольку не собирается выходить замуж вторично. Дорогой Вильпрё, она мне сказала, что о причинах этого решения написала вам, которому в свое время доверила и все то, что произошло между мной и ее мужем в час его кончины. Я ни о чем не спрашиваю вас, дорогой земляк. Когда человек имеет несчастье любить безответно, он должен уметь скрывать свое горе, не унижая себя жалобами. И если я решаюсь все же касаться этого вопроса, то на это есть особые причины. Я вижу, что Мать готовится покинуть Блуа, и полагаю, что она станет искать пристанища в ваших краях. Но я боюсь, что у нее недостанет для этого средств, хоть она и уверила меня, будто имеет сбережения. Она считает невозможным для себя взять в долг у человека, которого отвергла. Но это ложная гордость, и не следовало бы Савиньене выказывать ее по отношению ко мне. Я не заслужил того, чтобы она относилась ко мне с презрением, словно к жадному заимодавцу. Я безропотно стерплю от нее эту горькую обиду. Как видно, на мне лежит какой-нибудь грех, за который бог теперь карает меня, ниспосылая мне такое горе. Но я не могу стерпеть, чтобы эта женщина, которую доверил мне покойный мой друг, и ее малютки терпели бы нужду. Сами вы, земляк Вильпрё, как мне известно, небогаты, иначе я не стал бы так беспокоиться. Известно мне также, что у того, на чью поддержку, как видно, рассчитывают, нет ничего, кроме рук и таланта, но ведь этого недостаточно, чтобы содержать целую семью. Посему настоятельно прошу вас узнать всю правду у Матери об истинном ее положении и помочь ей во всем, в чем она только будет нуждаться. Можете располагать всем, чем я владею, пусть только она ничего об этом не знает; ибо мысль о том, что изъявление моей преданности может огорчить ее и показаться оскорбительным, глубоко огорчает и оскорбляет меня самого. Прощайте, дорогой земляк. Не осуждайте меня за краткость моего письма, вы, должно быть, понимаете, как нелегко мне было написать его. Ничего, даст бог, со временем я стану рассудительней. В заключение позвольте мне обнять вас.

Искренний ваш друг и земляк, Романе Надежный Друг, старейшина гаво в городе Блуа».

Это простодушное письмо, заставившее Пьера почувствовать всю меру страданий, испытываемых Надежным Другом, произвело на него такое впечатление, что слезы невольно брызнули из его глаз.

— Ах, Амори, Амори! — воскликнул он. — И как же ничтожны мы со всеми нашими книгами и красивыми фразами рядом с величием этой простой души, с этой скромностью и самоотверженностью!.. «Бог даст, со временем я стану рассудительнее»! Проявляя великую стойкость, он еще корит себя за слабость! А мы, маловеры, разве способны были бы мы с таким мужеством переносить подобные страдания? Мы стали бы изливаться в жалобах, роптать, мы негодовали бы, ненавидели, жаждали мщения…

— Молчи, Пьер! Я понимаю все, что ты хочешь сказать, — воскликнул Амори, поднимая голову, которую во время чтения письма крепко сжимал обеими руками. — Я знаю, все это ты говоришь для меня, потому что сам ты такой же, как Романе, — такой же добродетельный и так же стойко сумел бы перенести горе. Но ты хвалишь его за умение прощать обиду. Если ты делаешь это для того, чтобы примирить меня с маркизой, не трудись напрасно. То, что узнал я из этого письма, меняет все мои намерения и воскрешает во мне все былое. Что произошло с Савиньеной? Что означает ее поведение? Что она собирается делать? На что надеется? Я хочу знать все. Понимаю, ты получил от нее письмо и не показал мне его. Так дай мне его теперь. Я хочу его прочесть.

— Нет, ты не увидишь его. Возлюбленный маркизы Дефрене недостоин читать горькие сетования благородной Савиньены. Достаточно тебе будет узнать, к чему привело наше молчание — твое и мое. Я ведь тоже ничего не писал ей. Я не мог далее обманывать ее и не хотел писать правду. Мне казалось, что не все еще потеряно, и все оттягивал свой ответ со дня на день, надеясь, что ты еще опомнишься и вернешься к ней.

— К чему же привело твое молчание? Да говори же!

— Она угадала правду и, считая, что ты разлюбил ее, а может, никогда и не любил, увидев, что она покинута и обречена на нищету, захотела остаться честной хотя бы перед своей совестью и не принимать более благодеяний от старейшины. Я прочитаю тебе только одно место из ее письма:

«Я достаточно настрадалась, будучи женой Савиньена и тайно любя другого. Я не хочу так же страдать всю жизнь, став женой Романе. Это было бы не менее преступно с моей стороны. У меня есть за что винить себя в прошлом, и я не хочу, чтобы это повторилось в будущем. Пусть лучше любое другое испытание, только не это!»

— Бедняжка! Святая женщина! — скорбно прошептал Коринфец и встал. — Но что же дальше? Скажи мне все! Что она собирается делать теперь, отказавшись от помощи Надежного Друга?

— Вернуться к своему прежнему ремеслу белошвейки и, если тебя здесь больше нет, попытаться устроиться в этих краях. Здесь она надеется найти работу, а в том, что ты уехал, она не сомневается, поскольку я ничего не пишу о причинах твоего молчания.

— Что ж, это превосходная мысль, — задумчиво сказал Коринфец. — Здесь нет белошвейки; ее могут взять кастеляншей в замок. И она будет гладить прозрачные косыночки маркизы, — добавил он с едкой горечью. — Пьер, скорей дай мне перо и бумагу!

— Что ты задумал?

— Ты еще спрашиваешь? Конечно же, написать Савиньене, что мы ждем ее, что один из нас тотчас же отправится ей навстречу, а другой подыщет ей здесь, в деревне, работу и приют. Разве это не мой долг?

— Разумеется, Амори. Только досада — плохая помощница в таких делах. Лучше бы тебе написать это письмо завтра, хорошенько подумав.

— А я хочу написать сейчас же.

— Потому что чувствуешь, что завтра у тебя не хватит сил его написать.

— Хватит. Я напишу ей еще и завтра и послезавтра, если тебе это будет угодно. Я сильнее, нежели ты думаешь.

— Амори, ведь если ты напишешь, Савиньена поверит тебе и приедет. А я… Мне слишком хочется верить тебе, чтобы у меня достало мужества отговаривать ее. А что, если, приехав сюда, она застанет тебя у ног маркизы? Как назвать тебя тогда?

— Бесчестным или безумным.

— Берегись же поступить как безумец. Подожди пока писать!..