Дочь капитана Летфорда, или Приключения Джейн в стране Россия - Аврутин Евгений Александрович - Страница 97

Шутник Билли ответил не сразу. Он взял купюру, использовал скудное освещение, чтобы её осмотреть, чуть ли не попробовал на зуб.

Потом ответил совершенно серьёзно:

– Мистер газетчик, видите, взял я денежку. Значит, сделаю, что за неё заказано. Взять работёнку да в этом деле другого заказчика найти, с переплатой, – не мой обык. Знавал я умников, что хотели из двух карманов пожировать, да потом и до петли не доживали, в каналах их находили.

– И я таких умников знавал, – с улыбкой ответил Счастливчик Джон, отрезая добротный кус эскалопа, – и сам, бывало, их…

– Купали с кирпичом на шее? – тихо, с улыбкой, предположил шутник Билли и, увидев кивок собеседника, поднял кружку. – Ну, за честный бизнес.

Из дневника Джейн

«Апрель 1855 года. Окрестности Севастополя

Итак, я на войне. С детства я знала, что на войне воюют. Под Севастополем это знание дополнилось тем, что на войне ещё и живут – где-то ночуют, что-то едят, умываются и стирают белье (или пытаются это сделать).

Честное слово, иногда мне кажется, что раньше я думала, будто люди на войне с утра до вечера стреляют, увёртываются от вражеских пуль и на другие дела у них нет времени.

Папа живёт в крошечном домике, который, как я поняла, на самом деле даже и не домик, а овчарня. Он сложен из камней и досок. Как заметил папа, морской пехоте всегда достаются первые пули и первые трофеи. Ему повезло, многим офицерам пришлось зимовать в палатках.

Когда наш флот вошёл в Чёрное море, папа думал, что ему придётся участвовать в десантах на русском побережье. Действительно, были и такие операции, но чаще морская пехота находилась на берегу, в резерве, на случай, если для наступления на русских (или обороны от них, это случалось чаще) потребуются усилия всех войск. Поэтому-то их и поселили не в Балаклаве, а на территории, вернее на окраине, полевого лагеря.

Прежде папа любезно предоставил кров двум пехотным офицерам, но теперь эти джентльмены обзавелись собственным жилищем. Поэтому поселить меня с ним рядом оказалось нетрудно; старина Мэрфи отгородил половину домика (не хочу обзывать его хлевом) ширмой из палаточного полотна.

Конечно, здорово, что у меня есть комната и кровать, тоже сооружённая стариной Мэрфи. Но я бы предпочла, чтобы папа ночевал среди своих солдат, а не в пятидесяти ярдах от ближайшей солдатской палатки. Днём это не расстояние, но ночью эти пятьдесят ярдов кажутся мне целой милей. Пусть, по словам папы, в этой части лагеря никогда не бывало русских вылазок, я опасаюсь вылазки не со стороны Севастополя.

Такая полотняная перегородка весьма условна, но, как сказал папа, большинство условностей вымерзли прошлой зимой. Судя по погоде, оставшиеся условности в скором времени должны выгореть.

Старина Мэрфи совсем не изменился: он такой же шутливый, добрый, предупредительный и пьяный. Как рассказывал папа, зимой найти виски в осадном лагере было непросто, но не для старины Мэрфи. Папа пару раз предлагал в офицерском клубе создать сводную бригаду из таких же бесшабашных ирландцев, объяснить им, что в радиусе ста миль виски осталось лишь в Севастополе, после чего всей армией войти в город вслед за этой бригадой.

Вчера я посетила госпиталь, желая узнать о здоровье капрала Николсона. Его отправили не в Общий госпиталь – он самый большой и находится в Балаклаве, – и не в Замковый госпиталь на холме, а в третий, Равнинный, самый маленький, самый новый и самый близкий к нам и к передовой. К сожалению, бедняга оказался прав, и его уже не было в живых.

В госпитале меня ожидало неожиданное открытие – там работали женщины, сестры милосердия, приехавшие вместе с мисс Найтингейл из главного – «Казарменного» – госпиталя в Скутари под Стамбулом несколько месяцев назад. У тех, кто работает, конечно, не было времени на меня, но я перемолвилась парой слов с двумя пожилыми медсёстрами, сменившимися с дежурства. Эти милые и усталые дамы удивились ещё больше, чем я. Конечно, они тут же попросили меня рассказать всю историю, но дойти я успела только до середины, когда почувствовала, что мои слушательницы вот-вот заснут. Мне стало стыдно, что своим рассказом я отняла у них добрых двадцать минут сна – конечно, они сбиваются с ног, их мало, а раненых и особенно больных очень много.

И тут я набралась храбрости, сказала, что не боюсь крови и умею перевязывать, и спросила, нельзя ли и мне хотя бы немного поработать у них – тем более что тогда они смогут услышать продолжение истории. Сами они, конечно, ничего решить не могли, а послали меня к своей старшей – суперинтенданту, как они её назвали, – мисс Сплинт.

Когда я её увидела, то в первый момент подумала, что передо мной миссис Дэниэлс, только чуть старше, более усталая и более серьёзная. Как и миссис Дэниэлс, эту даму хотелось слушаться. Я даже не обиделась, когда она назвала меня «дитя моё». Тем более что в остальном она говорила со мной как со взрослой – то есть не подняла на смех, а подробно объяснила, почему то, о чем я прошу, невозможно.

Во-первых, оказалось, что все медсёстры проходят строгий отбор и специальный курс обучения ещё в Англии, а необученных дамочек, приезжающих по своей инициативе и падающих в обморок при виде крови, велено отсылать обратно без разговоров. Во-вторых, мисс Найтингейл страшно дорожит репутацией своего начинания, а если среди медсестёр окажется девочка моих лет, то все Дело превратится в посмешище. В-третьих, я обязательно заражусь чем-нибудь, а она такого греха на душу не возьмёт. В-четвёртых, что это и просто не дело для юной леди моего возраста. И наконец, в-пятых, что все это пустые разговоры, потому что мой отец никогда этого не разрешит.

Я сама удивилась своему нахальству, но ответила, что, во-первых, крови не боюсь, перевязывать умею, а учусь быстро. В доказательство я добавила, что за время путешествия научилась немного русскому языку, а у них ведь лечат и пленных. Во-вторых, что я не прошу об официальном контракте, а только чтобы меня взяли немного помочь… и что, судя по словам покойного сержанта Николсона, по крайней мере некоторым из раненых моя компания может помочь и сама по себе. В-третьих, что заразы во всем остальном лагере ненамного меньше, чем в госпитале, а я пока что не заболела. То ли после моей лихорадки зимой другая зараза ко мне не пристаёт, то ли потому, что я знаю, что руки здесь надо мыть, а сырой воды избегать как нечистой силы. В-четвёртых (тут я просто раскраснелась), что я не просто девочка, а девочка, которая скребла кастрюли на корабле в шторм, спускалась по канату на качающуюся шхуну и тонула в проруби в окружении волков.

И наконец, в-пятых, я спросила её напрямую, возьмёт ли она меня в госпиталь, если получит от папы письменное согласие. Она устало улыбнулась и сказала, что, поскольку этого никогда не будет, то она может, ничем не рискуя, сказать, что возьмёт, но все же не пустит к холерным больным.

Как ни странно, уговорить папу оказалось проще, чем мисс Сплинт. Поначалу он повторил мне почти те же доводы и получил те же ответы. Правда, в отличие от мисс Сплинт папа даже сказал было что-то про мою будущую репутацию… но тут же махнул рукой и возразил себе сам, что за человека, для которого работа в полевом госпитале – компрометирующее обстоятельство, он меня все равно не выдаст, да я и сама замуж не пойду. А когда папа сказал, что все это пустые разговоры, потому что в госпитале меня никогда не возьмут, то я, почти не покривив душой, сказала, что я уже обо всем договорилась и дело только за его согласием.

Он согласился, и даже с облегчением. Как я поняла, в ближайшее время предстоит десантная операция против некоторых русских прибрежных городов и он будет в ней участвовать. Когда я напомнила свои страхи, он вполне серьёзно сказал: на корабле будут лишь знакомые ему стрелки и матросы, и если ему где-нибудь и угрожает выстрел в спину, то лишь в лагере, где полно всякой шушеры. Меня он, понятное дело, взять не может, оставить полностью на попечение Мэрфи не вполне удобно, а в госпитале я окажусь под дополнительным присмотром, причём, что важнее всего, женским.