Уйти по воде - Федорова Нина Николаевна - Страница 13

Иногда, вернувшись из университета домой, она садилась за письменный стол, сжав руками полную жужжащих мыслей голову, и ей неожиданно становилось страшно. Она как будто открыла калитку церковной ограды и сделала шаг вперед, кругом был туман, впереди ничего не видно, этот липкий густой туман лишал ее воли, она вступала в него маленькими шажочками, отходя от спасительной четко очерченной границы, от понятного, догматичного мира. Катя пыталась сопротивляться. Она оглядывалась на калитку в тумане – близка ли, тянулась и трогала ее рукой. Она говорила себе строго: ты вообще православная христианка или кто? Как ты пойдешь в храм после сорвавшегося слова «блин» или – Боже мой, неужели, Катя! – «хрен»? Что, если бы отец Митрофан увидел Катю здесь, на «сачке», под лестницей, в компании курящих подруг? Девочки иногда делились историями о мальчиках, с которыми некоторые уже спали, и всё это было при Кате, некурящей (пока что!), но уже молча слушающей, молча и покорно, как слушают соблазнителя, змия на древе. Само древо познания уже окутывало ее ароматом своих яблок, пьянило, в тумане все было непонятно, размыто и искажено, казалось, вот-вот она откроет рот, откусит кусочек, а может, уже откусила, коснулась губами, выпила отравляющего сока? Ужасно было и то, что при этом Катя не пыталась отгородиться и спрятаться – она стеснялась открыто проповедовать свою веру, слишком радостно показывала «терпимость», слишком легко оправдывала «их», как будто из воина Христова превратилась в дипломата, пыталась договориться; нет, и дипломата из нее не получилось – она была дезертиром, сложила оружие и уходила с поля боя, поддавшись на щедрые посулы врагов, боясь пыток и мучений, языцы не разумели и не покорялись – это Катя покорялась им. Ей вдруг захотелось дружбы с «ними», мирскими, с этими девочками, которые ей нравились, ведь друзей-то по большому счету у нее давно не было. Все-таки правильно говорили приходские знакомые, что нечего делать в светском вузе православной девочке, которая хочет прожить жизнь в чистоте. Тем более такой девочке, как Катя, – плоду от зерна, упавшего на камень, ростку без корня, нетвердой и некрепкой в вере.

Обо всем этом она обычно старалась не думать, но всегда болезненно остро вспоминала свое отступничество, когда встречала таких вот девочек – настоящих православных. Наверняка они шли на службу, например, в университетский храм мученицы Татьяны – сегодня же не только глупый мирской праздник, сегодня еще и всенощная под Сретенье, а на всенощной Катя не была уже сто лет.

На всенощные она перестала ходить постепенно – по субботам у нее тоже была учеба, и Катя ходила только по большим праздникам, но потом и праздники стала пропускать, и никто ей ничего не говорил. Родители сами всё больше оставляли строгость в вере. Всё меньше мама читала духовную литературу, «Добротолюбие» и Иоанн Златоуст пылились в шкафу, мама перешла на более легкое чтение: читала Кураева, но еще больше – светские книжки, даже детективы, а папа потихоньку стал смотреть футбол. Сначала только самые важные матчи, потом все матчи, которые показывали, а потом Катя с удивлением увидела, как он смотрит новости – и вроде как это тоже уже было «можно». А как раньше Катя в глубине души презирала тех приходских знакомых, кто смотрел телевизор! Неблагонадежными, помнится, считала. И вот надо же – родители тоже начали, да и она сама иногда смотрела с ними.

В храм еще ездили каждое воскресенье и праздники, но иногда не в свой приход, а шли в ближний возле дома храм, всего в пяти минутах ходьбы. Раньше Катя слегка презирала тех, кто ездил в приходской храм не каждое воскресенье, считала их не вполне «благонадежными», теперь же и они с родителями так же низко пали. Храм возле дома Катя считала не совсем «настоящим», службы в таком храме как будто «не засчитывались» за полноценные, они пролетали быстрее, были облегченным вариантом, один-два раза сходить можно, но постоянно?

Мама где-то вычитала, что к духовнику не обязательно ходить на исповедь каждую неделю, можно исповедоваться раз в месяц, и Катя была этому очень рада – потому что с исповедью становилось все сложнее. Жизнь между двух миров раздирала ее пополам, а отсутствие прежней благочестивой радостной твердости наполняло унынием. На то, чтобы всерьез копаться в себе, отслеживать помыслы и прилоги, каяться мгновенно в каждом совершенном грехе, нужны были силы, но их у нее становилось все меньше и меньше, да и забот было так много, что на это просто не находилось времени. Поэтому оставалось только укорять себя, смирять, обличать – это единственное, что она могла еще совершать из серьезного «духовного делания», так что даже Варя один раз спросила:

– Почему ты все время так плохо о себе говоришь, дурой называешь, идиоткой? Ты же не такая.

Варя не знала ничего про самоукорение, навыки которого Катя в себе старалась развивать все тщательнее – раз уж не получалось исполнять ничего другого. Но и на это уже не оставалось сил, в душе была какая-то невыносимая пустота, и редкие исповеди отцу Митрофану не приносили ничего, кроме слез, – в скверике, как обычно.

Проводив православных девочек взглядом, Катя резко развернулась и пошла к метро. Она еще не успела додумать эту мысль о всенощной, не оценила толком – терять целый вечер, когда все свободное время расписано почти по минутам! – но ноги сами вынесли ее на нужной станции, потом понесли по знакомому маршруту – мимо детского сада, через заснеженный сквер; она очнулась только, когда поняла, что тянет на себя тяжелую дубовую дверь – дверь всегда поддавалась не сразу. Всенощная уже шла вовсю, Катя встала в уголочке, на своем привычном месте, расстегнула куртку, стащила со взмокшей шеи колючий жаркий шарф, но шапку оставила: шапка заменяла платок.

Пел хор, было светло и душно, она прижалась спиной к стене, расслабилась, даже прикрыла глаза, как будто впала в легкий транс. Как много стало в храме народу! Даже на всенощных, на которых обычно людей меньше. Как все изменилось и как продолжало меняться – буквально с каждым годом. Приходили новые и новые люди, и, наверное, от этого размывалась такая точная граница между «своими» и «чужими». «Неблагонадежность» в целом стала нормой – стриженные, «светски» одетые женщины, мужчины без бород и длинных волос, они приводили и своих детей – совсем не похожих на православных гимназистов, впрочем, и в гимназию теперь учеников отбирали не так строго. Прошло каких-то десять лет, но как же сильно отличалась эта пышная служба, переполненный храм, залитый электрическим светом алтарь, в котором теснились целых пять (уже!) батюшек, от тех давних тихих всенощных, когда отцу Митрофану помогал только алтарник – муж Юлии Львовны, даже дьякона тогда еще не было. Проповедь после всенощной казалась тогда какой-то семейной беседой после ужина: только отец Митрофан и верные чада, все придвигались ближе к солее, как будто собирались за столом на кухне.

Вспомнив про те тихие дни, Катя решила даже остаться на проповедь, хотя было поздно, и французский на завтра не был сделан, но вдруг захотелось снова испытать это семейное, теплое чувство единения – с теми, кто не сдался, кто отстоял службу до конца, кто смог вместе выполнить это тяжкое дело и остался, чтобы послушать своего батюшку, – как верные, «претерпевые до конца» чада.

Отец Митрофан поздравил всех с праздником и заговорил о дне святого Валентина – о том, как Россию растлевает Запад, как ведутся люди на эти западные уловки, выдуманные специальными агентами, чтобы развалить страну. Вот и День святого Валентина внедрили специально, чтобы людям хотелось отношений без ответственности, только романтики и легкости. Молодежь и так уже не думает о семье и хочет удовольствий, а не подвига: а ведь семья – это крест, семья должна быть многодетной, но люди не хотят много детей, а хотят радости, комфорта, «пожить для себя». И мужей, и жен выбирают по глупости.

– Одна ко мне пришла, говорит: «Я его люблю, он так на гитаре хорошо играет!» Ты о чем думаешь вообще? Или приходит разрисованная – здесь подмажет, там подмажет, здесь черным, тут красным, наискосок фиолетовым… Хочется ей покрасивее быть. Быть привлекательной. Хочет привлекать. Привлекать кого? И для чего? А ты подумай, что вот завтра будешь в гробу лежать – и кто тогда захочет тебя по-цу-ло-вать?