На чужом пиру, с непреоборимой свободой - Рыбаков Вячеслав Михайлович - Страница 19

Но у кого-то отыскали её домашний телефон.

Все приходилось начинать сначала. Повторить попытку немедленно – у него недостало сил, горючее кончилось. Отложил на завтра.

Завтра превратилось в сегодня ещё ночью. А уже опять вечер.

Он решительно ткнул окурок в ворох горько пахнущей трухи в пепельнице и тряским пальцем принялся крутить вихляющийся диск. Сердце лупило под левую лопатку, как стенобитная машина, все тело сотрясалось, и в глазах темнело от ударов.

Он узнал её голос сразу.

Но не сразу смог ответить. Только когда она уже чуть утомленно сказала «Слушаю» в третий раз и, похоже, собралась повесить трубку, он сумел наконец продавить сквозь горло её имя:

– Ася…

– Да… – немного удивленно сказал её голос.

– Ася. Это, – он судорожно улыбнулся, точно она могла его видеть, – Валерий Вербицкий. Может быть, вы помните… такого?

Пауза была едва уловимой.

– Конечно, помню, – ровно сказал её голос.

– Я звоню, потому что… похоже, не могу так больше жить. Давно не могу. Я хочу попросить у вас прощения.

Ее голос не ответил.

– Ни для чего, – спохватился и поспешно заговорил он. – Честное слово, ни для чего. Просто мне невмоготу дальше скрываться как ни в чем не бывало. Я давным-давно мучаюсь, честное слово. И вот надоумил один добрый человек. Взять да и позвонить, и просто сказать: простите меня.

Он умолк.

– Весной я прочитала вашу книгу, – произнес вдруг её голос. – «Совестливые боги». Мне очень понравилось, Андрей. Сейчас редко кто пишет настолько просто и от сердца. Либо заумь, либо кровь да помойки.

Вербицкому показалось, что пол комнаты из-под него выдернули. Началось свободное падение. Но – свободное. Свободное!!!

– Потом я посмотрела: она издана ещё в две втором. Неужели у вас с тех пор ничего?

– Ничего, – хрипло подтвердил он, продолжая рушиться сквозь сигаретный дым.

– Ужас, – сказал её голос. В нем не было ни грана издевки, только сочувствие. – Ужас, что творится…

– Ася, нет! – панически крикнул он. – Вы не знаете ничего… – он готов был уговаривать её не прощать. Ему стало жутко, что она простит, не ведая, что именно прощает; и он так и останется НЕРАСКАЯННЫМ. – Мне сначала надо… так же невозможно!

– Да я знаю все, Валерий, – сказал её голос. – Андрей мне рассказал давным-давно. И про ваш визит к нему в институт, и про портфель, и про излучатель… Знаю.

Падение кончилось, и удар был страшен. Лязгнули зубы. Позвоночник хрустнул.

– Он знал? – вырвалось у Вербицкого.

Ее голос молчал.

– Вы снова вместе? – тихо спросил Вербицкий.

– Да.

– Слава Богу, – облегченно вырвалось у него. С души будто свалился камень, о существовании которого Вербицкий даже не подозревал. Так давно носил, что привык и перестал замечать. – Слава Богу… Как же вы сумели?

– Сначала было очень тяжело, – честно сказал её голос. – А потом мы снова повстречались… собственно, я к нему пошла. Вот как вы говорите – не могла больше жить в пустоте, и все. Думаю, была не была. Прогонит – так хоть буду точно знать, что не нужна. А он ждал. Так легко получилось… – она коротко, глубоко вздохнула. – Целый вечер, помню, сидели на кухне и все рассказывали друг дружке. Каялись. И в тот же вечер друг дружку простили. И, знаете, было бы ужасно, если бы не простили. Так и не узнали бы, насколько от всего происшедшего стали умнее, добрее, тверже… – голос запнулся на миг. – Да, собственно, если бы не простили, то и не стали бы. Это очень трудно объяснить. А приходите в гости, Валера.

Пол опять разъялся, и воздух засвистел в ушах.

– Ася…

– Это никакая не вежливость, – сказал её голос. – Нелепо нам было бы после всего быть вежливыми. Я серьезно.

– Но… Андрей…

– Андрей будет рад. Вы же такие друзья были!

Вербицкий снова скрипнул зубами.

Ее голос, несколько приглушенный, как если бы она отвернулась от трубки, позвал:

– Андрей! Подойди, пожалуйста. Представляешь, это Валера Вербицкий!

Вербицкий с перепугу едва не кинул трубку на рычаги. Успевшие слегка подсохнуть ладони снова вспотели.

– Здравствуй, Валера, – сказал его голос.

– Здравствуй, Андрей, – сипло ответил Вербицкий.

– Валера, я вот что хочу… сразу, – вдруг напрягшись и став, как в давнюю пору, чуть застенчивым, сказал его голос. – Сразу. Прости меня, Валер. За ту кассету. Я был… Жизнерадостный кретин, вот кто я был. Очень прошу: прости. Если можешь.

Комната, поддавая Вербицкого по пяткам, запрыгала мячиком.

– Андрюха… – выговорил Вербицкий.

4. Задание моей жены

И все-таки, наверное, некое предчувствие у меня было. Никогда я не давал таких напутствий, а тут вдруг будто само собой сорвалось:

– Ты поосторожнее там. Ничего с ним вместе не ешь и не пей. И почаще мне сообщайся.

– Разумеется, – беззаботно ответил Коля. – Сегодня ввечеру доложусь. Я свободный нынче. Немедленно и начну.

– Хорошо. С соседями поговори. Впрочем, не мне тебя учить.

– Да уж да, – засмеялся Коля.

И тут из моей куртки, висящей на вешалке в прихожей, призывно запищал телефон. Я вскочил. Почему-то, сколько себя помню, я не мог откликаться на звонки неторопливо и с достоинством – всегда подпрыгивал и бегал, сломя голову и колотясь об мебель, будто всю жизнь ждал какого-то чрезвычайно важного сообщения. «Христос воскрес!»

«И на сколько же процентов наметились позитивные сдвиги?»

Впрочем, па Симагин, когда я ему принес этот анекдот, сказал, что он с бородой, да с такой седой, что в старом варианте фигурировал ещё Брежнев. Только там на сообщение ему о Христе ответ был другой, сейчас не помню, какой именно.

– Извини, – сказал я Коле уже на бегу. Он сделал понимающее движение рукой, а потом взялся за свою чашку с кофе, совсем забытую на время обсуждения задания.

Звонок действительно был важным. Это позвонила Кира, а зачем бы она ни позвонила – хоть спросить, как пройти в библиотеку или сколько сейчас градусов ниже нуля – для меня все было важным. Я любил её до сих пор. Любил так, что…

Стоп.

Это никого не касается. Да и речь сразу становится бессмысленной. Ну как любил, как? Даешь незатасканную метафору! А где я её возьму? Читатель ждет уж рифмы розы…

Я жить без неё не мог.

А с нею – не мог тоже.

Как и она.

– Привет, Тоша.

– Привет, ненаглядная.

– Все иронизируешь, жестоковыйный. Каменносердый.

– Никогда и ни единым словом. Посмеиваюсь сквозь слезы иногда, вот и все. Помнишь, в свое время Петросян свои смехопанорамы вечно начинал цитатой из кого-то великого: я смеюсь, чтобы не заплакать.

– Если бы выставить в музее плачущего большевика… Ладно. Я вот чего: ты не мог бы заскочить сегодня? Есть разговор.

– Разумеется. По первому зову – у ваших ног. Только, если не секрет – про что разговор? Хочу, знаешь, морально подготовиться.

– Вообще-то я собираюсь представить господину начальнику рапорт о проделанной работе. И попутно задать несколько методологических вопросов относительно текущей операции.

– Понял. Через минут сорок буду. Хлебчик с тобой?

Это мы Глеба так звали иногда.

Я отвозил Киру в родилку. Мы уже знали, что ежели будет сын – то он будет Глеб. И вот подъезжаем, а Кира – она волновалась, конечно, но держалась молодцом, – бережно гладя живот, взмолилась как бы в шутку: «Глеб наш насущный даждь нам днесь…»

И появился на свет Глебчик-Хлебчик.

– Мама с ним в гости ушла к Антонине Витальевне.

Понятно.

– Это надолго. Как ты, возможно, помнишь. Старушки языками зацепятся про то, как хорошо жилось при Леониде Ильиче, а дети уже давно собирались какую-то гигабайтовую игрушку обнюхать.

– Выезжаю, – после короткой паузы сказал я и дал отбой. Аккуратно засунул телефон в карман и вернулся к Коле. Он поставил пустую чашку на стол и опять сделал понимающий жест.

А мне что-то не уходилось. Я помялся у стола, не садясь, и пробормотал, сам не понимая, зачем сорю словами попусту: