Очаг на башне - Рыбаков Вячеслав Михайлович - Страница 54

— Конечно, — тихо ответил Симагин.

— Играть стыдно, потому что чего захотел, то и стало. Но не по-настоящему. А значит, этого и нет. И только ты такой глупый, что притворяешься, будто есть. Сделать не можешь, а только притворяешься. Понимаешь? Я это понял и пошел к тебе.

— Спасибо, Антон. Ты мне очень помог. Правда.

— Вот и хорошо, — сказал Антошка.

Он затрепыхался, и Симагин поспешно выпустил его. Антошка съехал на пол с его колен, взял планетоход и бережно задвинул на прежнее место. Поднялся и вдруг замер спиной к Симагину.

— А ты по нам скучаешь? — напряженно спросил он.

— Очень.

— Я спрошу, ладно?

— Конечно, Антон.

Он помедлил и совершенно чужим голосом спросил:

— Мама меня обманула?

Симагин смотрел ему в спину. Сын ждал ответа.

— Нет, — сказал Симагин. Антошка молчал. — Нет, Антон, не обманула. Она сама верит в то, что говорит. Она больна.

— А ты веришь в то, что говоришь?

— Да.

— А ты здоров? Симагин сглотнул.

— Немножко здоров, — сказал он.

Антон начал поворачиваться к нему и вдруг завозился под курточкой, расстегнул рубашку и достал из-за пазухи скрученную школьную тетрадку с таблицей умножения на задней стороне обложки. Протянул Симагину. Симагин взял. Тетрадка была теплой.

— Я написал рассказ, — проговорил Антон. — Про один неразрешимый вопрос. Я когда вырасту, обязательно стану писатель и решу их все. Я их ненавижу.

— Спасибо, — тихо проговорил Симагин, не решаясь открыть. — А мама… читала?

— Нет. Я же не хочу, чтобы она опять плакала. А знаешь, пап. Если я у тебя останусь, мама ведь за мной сюда придет. А?

— Нельзя так делать, — с трудом выговорил Симагин. Потом они молча ехали в метро. Потом — в пустом трамвае. И тоже молчали, обнимая друг друга. Зажужжала невесть откуда взявшаяся пчела и с размаху ударилась о стекло. Заметалась.

— Глупая, — нежно сказал Антошка. — Все твои сестрички спят давно, а ты что?

Симагин будто собственным телом ощущал боль и отчаяние бессильных, смехотворно легковесных щелчков о непостижимую прозрачную преграду. Он порылся в карманах, вырвал из блокнота листок со старыми формулами и, свернув из него кулечек, поймал пчелу. Попытался открыть окно, но окно, конечно же, не открывалось. Пчела обреченно бесновалась внутри. Приговаривая что-то ласковое и успокаивающее, Симагин подошел к дверям и, когда на остановке они раскрылись, выпустил пчелу. Она косо пошла вверх, мелькнула темным прочерком на фоне освещенных окон и пропала.

Антон восхищенно смотрел на Симагина.

— Она не умрет? — спросил он. Симагин молчал. — Папа! Теперь она не умрет?

— Умрет, — сказал Симагин. — Все когда-нибудь умрут, Антон.

Антон помолчал и проговорил опять совсем чужим голосом:

— А зачем тогда все?

— Никто не знает, — ответил Симагин.

— А как думаешь ты?

— Я… Я думаю, Антон, что раз уж так получилось, и все, что есть, уже есть, самое лучшее, что мы можем, — это помогать друг дружке. Ведь если бы нас не было, кто спас бы пчелу?

— А зачем ее спасать? Она все равно умрет.

— А затем, что она успеет кого-нибудь еще спасти.

— А если бы нас не было, трамвая бы не было, и пчела бы в него не зашла.

— А если бы нас не было, Альме в Лешаках стало бы некому лизать руки, она бы от этого очень обозлилась и всех бы старалась покусать. И людей, и уток, и зайцев.

Антон нахмурился.

— Как все путается, — сказал он. — Это неразрешимый вопрос?

— Да.

Антон вздохнул.

— А вообще бывают разрешимые вопросы?

— Бывают. Но их так легко решить, что их даже не замечаешь.

— А скажи, пап. Она правда успеет кого-нибудь спасти?

— Правда, — твердо ответил Симагин. — Это я точно знаю.

Из трамвая он вынес Антошку на руках. Подержал немного и осторожно опустил. Антон чуть отодвинулся, глядя на него по-Асиному, звездными глазами.

— Возьми мой рабочий телефон, — сказал Симагин. — Если что, звони. И приезжай почаще.

— Как смогу, — взросло и просто ответил Антон, тщательно упрятывая клочок бумаги. Потоптался еще и, шепнув: «Пожалуйста, вылечи маму…», опрометью кинулся к дому.

— Антон! — не выдержав, крикнул Симагин. Антошка застыл в темном провале входа, обернулся.

— Хочешь уметь летать?

Асины глаза смотрели серьезно с маленького лица. У него был красивый отец, вдруг подумал Симагин впервые в жизни, и по сердцу опять будто полоснули бритвой. Антон помедлил, потом коротко посмотрел вверх, в черноту, где пропала пчела. Если с ней опять случится беда, чтобы помочь, нужно лететь следом.

— Хочу, — сказал он.

— И я хочу, — сказал Симагин. И ободряюще улыбнулся сыну: — А крылья у нас будут диаметром двадцать метров.

6

Он долго стоял, будто его пригвоздили. Привела — и увела, думал он, каким-то чудом продолжая ощущать в ладонях и на коленях худенькое, смешно увесистое тело. Привела — и увела.

Тот человек предал ее. Она несчастна.

Неужели нельзя решиться ради счастья трех людей?

Но разве это счастье — с грохотом вклепанное паровым молотом! Ощущать ласку, зная, что это я сам ласкаю себя ее руками, будто тряпичными ручонками куклы вожу по собственной коже… Как если бы, отчаявшись обрадовать друзей, взял автомат, поставил их к стенке и под дулом заставил кричать: «Мы рады! Спасибо! Нам хорошо!»

Ненастоящая любовь — ежедневное напоминание того, что настоящей добиться не смог, нескончаемое свидетельство собственной несостоятельности…

Свинья! О чем ты думаешь? О себе, о себе! А Антон? А она сама? Какое право я имею из-за себя не лечить ее?

Выдался погожий день.

Морозно светящиеся облака медленными грядами плыли по ярко-синему небу. Тени печатались длинно и густо. Ледяное солнце ослепительно гравировало город, остро полыхая стеклами проносящихся машин.

Симагин издалека увидел Асю. Воздух застрял в горле, кровь приклеилась к стенкам сосудов. Он боялся встретить ее с мужчиной — нет, она шла одна, не торопясь, спокойная, во всем прежнем, очень похожая на себя, но совсем другая. Он вспомнил ее слова, адресованные его другу: мне нужно только то, что мне нужно, — и понял, что обречен. И решительно пошел навстречу.

— Здравствуй, Ася, — сказал он. — Видишь, солнышко специально, чтоб на лето похоже было…

Он сразу понял, что начал фальшиво. Это были слова из прежней жизни — прежнего Симагина прежней Асе, о прежнем солнышке. Симагин тосковал по тому себе смертельно, больше всего на свете он хотел стать прежним, и при виде Аси прежние слова так и рвались из горла. Но солнце было иным, осенним. Права на прежние слова он еще не заслужил.

— Смотрите-ка вы, — ответила Ася. — Шляпу надел. Кто ж это тебя надоумил?

— Ты не скучаешь?

— По кому? — спокойно парировала она.

— По нам с тобой.

— Нет.

— Я плохой?

— Ты никакой. Ты ничтожный, как моль. Вайсброд дал тебе идею и работу, я дала тебе любовь и ребенка — а сам ты не можешь ничего.

Он покивал.

— Скажи. Тот человек. Он не любит тебя?

— Мне неинтересно рассказывать.

— Я спрашиваю не из пустого любопытства. Это очень важно.

Она молчала. Но по ее лицу он понял. Он взял ее ладонь и поцеловал. Она позволила.

— Мне холодно, — с вызовом сказала она, позволяя.

— Ну, пойдем потихоньку, — предложил он. Они пошли потихоньку. Мимо монументального белоколонья Академии Наук, мимо облупленного салата Кунсткамеры.

— Я на пять минут. Надо поговорить, Ася.

— Неужели ты не понимаешь, Симагин, что мне больно и неприятно тебя видеть?

— Понимаю. Но это необходимо, я объясню. Только успокойся.

Она презрительно скривилась.

— Я спокойна. Это у тебя руки дрожат. Мадам твоя к тебе являлась?

— Нет, — ответил он, не сразу поняв. Разговор все время шел не туда. Он видел, что ее неприязнь нарастает, и это делало совсем бессмысленным его отчаянный подход.

— Странно. Я была уверена, что она должна как-то отметить годовщину своего апофеоза. Даже двух апофеозов, если мне не изменяет память. Уж не умерла ли родами?