Берлин, май 1945 - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 74

За окном лило. Били тяжелые орудия. Казалось, бой идет где-то рядом, за околицей.

— Ты знал хозяина этого дома? Сколько клопов развел. А ведь умный был человек, — сказала с печи женщина старику погорельцу.

Старик порывался рассказать мне, как было дело:

— Староста хотел всех нас увести с собой, но у станции мы все разбежались. И остался староста один, как рак на мели.

— Ладно, ладно, дедушка. Потом. Вот допрошу немца, тогда поговорим.

— Поговорим, — согласился он.

Хозяйка дома теребит часового, охраняющего немцев:

— Скоро, что ли, душегубов заберут от меня?

По одну сторону перегородки пленные, по другую — хозяйка со своими ребятишками. Перегородка обрывается, не дотянув до противоположной стены. На оцепе в плетеной корзине раскачивается ребенок. Сын хозяйки Гриша беседует с часовым. Теленок жует тряпки, в которые увернут ребенок.

Лизка — ей шесть лет — поет весь день: «Парень девушку домой провожал с гулянки-и — ах!..» Дня два назад, когда здесь не было пленных, командиры заводили в избе патефон с этой пластинкой. Гриша медленно говорит Лизке:

— Уймись, стервя. Ваське наскучило.

Васька лежит в корзине, раскинув ножки, на грязных тряпках, вытаскивает из-под себя солому, запихивает в рот. Шлепает босыми ногами вперевалку маленькая Танька, равнодушно захватывает зубами Васькину ногу и сосет. Это радует Ваську.

— Васька хочет поцеловаться, Васятка, деточка, — говорит Гриша, не спуская глаз с немцев.

Время от времени с воем пролетает над крышей снаряд и падает на краю деревни. Гриша стоит на коленях на полу, локтями упираясь в плетеную Васькину корзину, качается.

Не успела я добраться назад к себе на хутор, как вдогонку принесли пакет с документами, взятыми на поле боя у убитого немца, и распоряжение: немедленно перевести.

Бумага, из-за которой пороли горячку, полагая, что это приказ по частям противника, военного значения не имела. Она содержала официальный перечень документов, которые должен представить немецкий военнослужащий, вступающий в брак. Вот он:

«1. Опекунское разрешение на брак, если несовершеннолетний.

2. Свидетельство обеих сторон о пригодности к браку.

3. Свидетельство о несудимости.

4. Арийское происхождение обеих сторон, документально доказанное вплоть до дедушки и бабушки.

5. Свидетельство о политическом поведении невесты, о том, что она пользуется безупречной репутацией, достойна уважения, что она принадлежит к национал-социалистскому государству и происходит из достойной уважения, признающей национал-социалистское государство семьи. (Это должны подтвердить три свидетеля, если возможно, представитель власти сверх того.)

6. Полицейское свидетельство о поведении обеих сторон.

7. Объяснение жениха невесте, что вести хозяйство следует бережливо».

Это из документов Карла Шеппе, убитого ефрейтора, 1920 года рождения. Он не успел жениться. Об этом сетует в письмах женщина, родившая ему сына 16 апреля. Брат его с Восточного же фронта поздравляет Карла с появлением на свет сына и сожалеет, что Карл до сих пор не женился. Шеппе запасся всеми необходимыми документами, но еще не заполнил их. Он носил их с собой вместе со свидетельством об окончании католической школы и фотокарточками.

Вечером на хутор забрела старуха, низкорослая, в тряпье. Маня-»молодуха», возвращаясь из бани, заметила ее, поинтересовалась:

— Из погорельцев?

Старуха утвердительно кивнула головой. Бойкая девчонка с выпуклыми круглыми коленками, дочка Мани Таська, вышла вперед и уставилась на старуху.

— Чем-то живешь? — пособолезновала Маня.

— На одном месте не живу, по деревням хожу, ворожу на картах.

— Ворожишь? — загораясь, переспросила Маня. — Где ж тебе заночевать-то? Здесь на хуторе военные стоят…

— Может, разрешат, — протянула старуха. Она присела в стороне на бревнах, точно дожидаясь кого-то; Поздно ночью, лежа на хирургическом столе, я видела, как Маня расталкивала старуху за плечо, приговаривала:

— Никитишна, вставай, сплят уже все, вставай, миленькая.

Она поднесла под самое ее лицо коптилку. Никитична спала, сбившись в комок.

— Никитишна, что же ты, просыпайся. — Маня раздражалась, продолжая трясти ее.

Никитична открыла глаза и села.

— Ох, сон перебила, — вздохнула она, — ну да ладно.

Она полезла в чулок, поскребла под коленом и вытянула плохонькие, потрепанные карты. Маня присела на корточки и старательно светила ей коптилкой. Карты не тасовались, маслились одна к другой. Никитична сунула колоду в обвисший чулок.

— Не буду ворожить, военных боюсь, — хитрила старуха.

— Ах, Никитишна! Так нет же никого тут. Там вон учительша спит, она смирная, а тут — военная, так ее силой подымать надо, сама ни за что не проснется, — шептала Маня.

Никитична раскладывала на полу карты.

— Спроси-ка ужакинских девчат, верно ли я им в ту ночь наворожила. Спасибо, накормили досыта. Вот гляди, дорога тебе дальняя легла.

— Ай, Никитишна, дорога? Ну? — Маня встала на колени, коптилка дрожала у нее в руке. — Так ведь правда. Ужакинские девчата завербовались в Хрузию на урожай, и я решилась…

— Вот хлопоты в казенном доме через хрестовый интерес. Да не прыгай ты, — одернула она переступавшую в волнении с колена на колено Маньку, — огонь дрожит. Поглядим-ка теперича, что на душе хоронишь. У-у, на душе у тебя скука, скука черная лежит…

— Скучно, скучно, Никитишна, миленькая, чего ж ждать тут? Ваню-то, мужа мово, убили, уж похоронка пришла, от свекрови только хороним. А здесь что? Голодно, разоренье. И ты б уходила отсюда, Никитишна, в Хрузии лучше прокормишься, а земля-то всюду одна, — что там жить, что здесь…

— Одна земля, это верно, да не одна. — Никитична громко закашлялась. — Эта слезы льет. А больного дитя мать больше жалеет…

Слышно было, как на улице ржали лошади. Майор Гребенюк негромко отдавал приказания. Кто-то споткнулся под — окном и крепко выругался. Звали Бутина.

Сегодня старуха Никитична принесла в своих старых игральных картах от нашего человека из тыла противника зашифрованное донесение. Надо было немедленно выставить засаду.

— На пороге у тебя король хрестей с интересом к твоему дому, — говорила Никитична. — Ты-то у нас какая дама?

— Хрестей, хрестей, миленькая.

— Врут карты, — не шевелясь на своей кровати, сказала учительница.

Маня вздрогнула, коптилка заходила у нее в руке, Никитична подняла голову.

— Не спишь, барышня? Брешут, брешут, — сказала она и смешала на полу карты.

— Ах, Никитишна, что же ты делаешь! И что вы под руку, Нина Сергеевна, лезете, спали бы лучше.

— Заврались, заврались совсем у меня карты. Помногу гадаю.

— Ох, Никитишна, коли заврались, так вон же, вон же ручка-то.

Она потянулась к двери, затолкав под порог пиджачок Никитичны.

— Раз, — отсчитывала Маня, а Никитична тем временем пропускала колоду карт через дверную ручку и, закрыв глаза, шептала ей одной известный заговор. — Три! — закончила Маня. — Ну, отошли теперь.

— Карты-то отошли, да я с тобой замаялась. Будет. — Никитична сунула карты в обвисший чулок и потянулась за пиджачком. — Самый сон перебила.

За окном простучали копыта, стихли. Это ушел в засаду небольшой отряд.

Кто-то позвал меня. Я подошла к окну. Это Маня, она вернулась с работы и стояла под окном с лопатой на плече, не решаясь войти в дом.

— Сробела я. Руки-ноги трясутся.

— С чего ты?

Она потерла кулаком переносицу и, собравшись с духом, выпалила: