Берлин, май 1945 - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 76

76

Сопровождает меня Подречный. Мы сели в какую-то стародавнюю бричку (бензин сейчас чрезвычайно экономят) и покатили. Перед въездом на большак Подречный в нерешительности придержал лошадь: дорогу пристреляли немцы, шипящие осколки мин отскакивали в траву. Враг стрелял с равномерными передышками. Подречный выждал, когда поблизости разорвалась мина, и сильно стегнул лошадь. Она рванулась вперед, едва не выбросив нас из брички, вылетела на большак, пересекла его и отважно ринулась вперед по целине.

Пока отыскивали задевавшийся куда-то рупор, выбирали место, откуда будет лучше слышно немцам, мы пережидали в блиндаже.

На рассвете предстоял бой. Но никто об этом не говорил ни слова. Сидящий ко мне спиной боец тихо рассказывал другому:

— …Тогда я ее обнял. Она спрашивает: «Ты чего?» Я говорю: «А я того хочу, чего ты, Катя, сама хочешь…»

В другом углу пожилой солдат рассказывал что-то веселое всем, кто желал его слушать:

— Как это вы, говорит, и пьете и работаете. У меня, говорит, давно бы голова упала. А мы — ничего. Проснулись рано и сели поправлять головы.

— …Утром простился и пошел, — медленно продолжал тот, что рассказывал о Кате. — Обернулся. Она у окна стоит. Смотрит, значит, как я ухожу. Лицо у ней белое, печальное…

…Мы вернулись на НП дивизии. Я дежурю ночью у телефонов — сплю сидя, подперев кулаками голову.

— Примите почту!

Просыпаюсь и вижу ботинки, заляпанные землей, обмотки. Поднимаю глаза — девушка протягивает мне пакет с большой сургучной печатью.

— Распишитесь.

Я расписываюсь. Забрав свою тетрадку, она медлит. Замечает на столе пачку табака.

— Можно? — Ловко сворачивает цигарку, лизнув языком, заклеивает и садится на топчан. — А нам на днях чулки выдали фильдеперсовые, ленинградские. Представляете? Это еще довоенные. А вам?

Челка из-под пилотки спадает на ее тоненькие брови. Закинув ногу на ногу, покачивая ботинком, она дымит, наслаждаясь покоем и женским обществом. Замечает на столе раскрытую книгу, говорит с упоением:

— У меня дома в Торжке книги замечательные. «Дитя порока» — пятьдесят выпусков. «Роберт Гайслер». Зачитаешься! Ну, мне пора, — поднимается она, докурив. — Деревня Манюшино где, не знаете? — Она достает из планшета карту-двухсотку. — Вот она где, видите — километров семь будет.

— Вы ночью хорошо ориентируетесь?

— Да, дойду. Я чего боюсь: идешь-идешь, а из-за куста вдруг немец.

Она одернула гимнастерку, сдвинула назад кобуру.

— Счастливо вам.

— И вам также.

* * *

На рассвете загрохотала артиллерия, начался бой.

Я выскочила из блиндажа. В лесу вздрагивали деревья. Возле кухни боец рубил дрова. Он воткнул топор в землю, сел, поджав ноги, весело озираясь, прислушиваясь.

— Угадай, хорошая, кто так сидит? — крикнул он мне. — Башкир на плоту вниз по течению едет. Знаешь? А-ай, все знаешь! Слушай, слушай!

На опушке леса забила батарея, замелькали вспышки огня.

Боец вскочил на ноги, поднял топор, замахнулся и что есть мочи принялся в восторге рубить дрова.

…Дивизия выбила немцев из трех деревень и продвинулась вглубь на семь километров.

Мы движемся за наступающими частями мимо почерневшего танка с сорванной башней, разбитых немецких повозок. Дух захватывает от победы.

За дорогой — неподнятое поле, изрытое гусеницами танков; брошенные каски; рощи и перелески, спаленные огнем артиллерии; балка, петляющая издалека наперерез дороге; она то пропадает с глаз, то вдруг взметнет за поворотом ветви разросшихся в низинке деревьев.

Въезжаем в деревню. У плетня стоит молодая беременная женщина. Смотреть на нее тягостно, оттого что мимо проходят усталые, грязные, с забинтованными головами и руками бойцы. А они, точно увидели что-то родное, заулыбались:

— Здорово, красавица!

— Здравствуйте.

— Гвардейца растишь?

Она улыбается простодушно, не понимая намека.

— Муж из армии придет, а у ней целое гвардейское отделение.

— Дурак! — огрызается она, рассердившись.

* * *

Крайняя изба в деревне. Хромой подросток чинит окна — немцы при отступлении побили стекла. Старушка метет пол.

Входят связисты.

— Здорово, бабушка!

— Здравствуйте.

— Ночевать у вас будем.

— А? Вы погромче.

— Ночевать, говорю, у вас будем! — кричит капитан. — Возражений нет?

— Ну что ж, ночуйте, — говорит бабушка.

— Клопы есть?

— А как же!

— Большая семья у вас?

— Я да вон сын-калека.

— Один сын у вас?

— Нет, со мной один. Всего три. Дети есть, как же.

— Где ж остальные-то сыновья?

— И в Красной Армии есть один сын.

— А второй?

— А второй. Какой второй-то? Вот он со мной живет.

— А еще один где же?

— Это какой? В Красной Армии который, он не пишет. Как пришел германец, нет писем. Может, и не живой уже, — бабушка перекрестилась.

Капитан достал из вещевого мешка бритву, кусочек мыльца, и все не унимается:

— А третий-то, бабушка, твой где же?

— Младший-то? А вон он, калека. Куда ж его?

— Чего-то хитришь, бабушка. Немцы у вас были?

— Были, были. Отбирали, все отбирали. Немцы отбирали, староста, полицаи.

— А вас, вот тебя, чем-нибудь обидел кто-нибудь, ну, полицаи, что ли?

— Это сын-то?

— Так у тебя сын полицейский?

— А?

— Сын, говорю, твой был полицейским?

— Были, были, все были, немцы были, староста был. Никто как бог. Восьмой десяток живу. Ну, ночуйте.

* * *

Клочок серой бумажки:

«Всем охранникам Талашкинской волости.

К 15 мая 1942 г. доставьте точные сведения на всех проживающих в вашей деревне коммунистов, евреев и цыган, на которых доставьте списки с указанием — фамилия, имя, отчество, год рождения, откуда происходит и кем работал при советской власти.

Нач-к охраны по Талашкинской ВОЛОСТИ».

* * *

В косоворотке, нечесаный, немытый — один из охранников. Низкий лоб, тусклый, остановившийся взгляд.

— Врагу продался? Против своих пошел?

У него один ответ на все:

— Мы были под немцем.

* * *

Ясное, теплое утро. Цветут ромашки. По дороге, поднимая пыль, идут в тыл пленные, несут на шинели раненого.

Первое, о чем узнаю, вернувшись на хутор: разведчик «Сокол» схвачен в Ржеве.

Майор Гребенюк получил донесение: «Немецкий переводчик глянул на него и сказал: „Этот молодчик — советский подснежник“. И первый ударил его. Тотчас же оба немецких офицера пинками сшибли его на пол. Втроем они не переставали бить его ногами, не спрашивая ни о чем».

* * *

Таське за широкие плечи подвязали наволочку с сухарями и лепешками из выжатого льняного семени. Она быстро шагала рядом с матерью, выставляя в стороны выпуклые коленки. Манькин свекор Матвей Захарович, тучный, зобастый старик, хромой еще с той германской войны, спешил за ними, тяжело припадая на палку.

— Ложку! Ложку! — кричал он, размахивая деревянной ложкой. — Таськина ложка!

Но они не слыхали. Маня подталкивала Таську, они торопились пристать к ужакинским молодым девчатам.

— Не догнал, — сообщил Матвей Захарович, вернувшись в дом. Он свалился на табурет, сильно ткнув палкой в пол; черная рубашка липла к его спине, он часто дышал.