Мы из ЧК - Толкач Михаил Яковлевич - Страница 57

— Люблю мороз. А у вас промозглая сырость…

Усевшись в мягкое кресло, с жаром заговорил:

— Строится Красный Лог. Это же просто удивление. Зашел в новые шахтерские домики — улыбаются люди. Здорово, когда смех в доме! А ударничество? На каждой шахте есть с десяток лучших запевал… Что ухмыляешься?.. Дескать, бодрячок нашелся! Лозунги выкидывает!.. Я, друг, вижу во всем этом здоровье народа. И, если хочешь, огромную крепость большевиков… Посмотри, как железнодорожники воюют с обезличкой паровозов! Ведь свое, рабочее хозяйство укрепляют. И еще заметь, Володя, детишки. У каждого дома. Да не по одному. И это — общественное здоровье! Загнивающему строю не до ребятишек… И новые посадки у домов. Человек долго собрался жить — иначе он не стал бы копать землю и сажать деревья. Спросишь: к чему речи? Отвечу словами Козьмы Пруткова: «Смотри в корень!»

— Ты хочешь сказать: случай с начальником шахты — частность! Бижевич не типичен для нашей эпохи. И все это — заскоки отдельных людей… А я думаю по-другому. Бросишь камень в воду — кругом волны. Немного, но волнуется все озеро. Так и тут! И если не будет бижевичей, то люди свободнее вздохнут…

— А серый волк сожрет Красную Шапочку! — перебил меня Бочаров. — Вот ты печешься об авторитете партийных органов. Дескать, их обижают и обходят. Никаких указаний сверху нет, не было и быть не может! Это — местная самодеятельность. Твои страхи вызваны тем, что ты видишь одного Бижевича. Но ведь есть Морозов, Васильев, Леонов, Платонов — сотни чекистов. Они-то и составляют меч революции!.. А ты бросился в панику — избивают кадры!

— Не согласен! Бижевич — это зло. Он и в свое отделение подбирает людей по образу и подобию своему. И наберет таких…

— Напрасно занимаешься мрачными прогнозами, Володя! Пошли спать. Завтра попрошу лошадку да сбегаю в село. Понимаешь, интересно, как живут сегодня вчерашние махновцы и гайдамаки.

А еще через день Бочаров пригласил к себе Бижевича. Тот с каждым словом фыркал, как рассерженный индюк. С первой фразы стал нападать: подрываете, мол, авторитет сотрудников центрального аппарата! И необъективно разбираете жалобы. К тому же и с Громовым — друзья!

— Руководство знает о нашей дружбе и все же сочло возможным поручить мне побывать в Красном Логе. Прямо скажу, крутовато берете, Юзеф Леопольдович! У вас мания какая-то: хватать виновных и невиновных. Бредень — ведь он слепой. Люди отказываются отвечать вам.

— Ничего, признаются. Как услышат про яму, так штаны мокрые! И на столе готовое признание вины!

— Какую яму? — не понял Бочаров.

— В которую мертвых закапывают. Меня обвиняют в самовластии. А помните, Павел Ипатьевич, указание Владимира Ильича насчет правых и неправых? — Бижевич щелкнул замком кожаного портфеля из красной юфты. Достал газету, потертую на изгибах, и громко, раздельно прочитал:

— «Я рассуждаю трезво и категорически: что лучше — посадить в тюрьму несколько десятков или сотен подстрекателей, виновных или невиновных, сознательных или несознательных, или потерять тысячи красноармейцев и рабочих? — Первое лучше». Это — Ленин!..

Бочаров пристально разглядывал Юзефа Леопольдовича. Облысел Бижевич. Сквозь тонкую прозрачную кожу на лице просвечивали склеротические жилки. Пальцы катали шарики из бумаги. Он беспрерывно послюнивал их.

Бочаров наконец промолвил:

— Владимир Ильич говорил все это, объясняя причины красного террора. Сегодня времена не те и люди не те! Кроме того, позволю себе напомнить письмо Ленина в ту же пору председателю Украинской ЧК, в котором Владимир Ильич предлагал построже проверить состав чекистов, ибо на Украине чека принесли тьму зла, быв созданы слишком рано и впустив в себя массу примазавшихся…

— Это намек? — прервал его Бижевич.

— Зачем же так прямолинейно, Юзеф Леопольдович! Я хочу подчеркнуть, что ленинскими цитатами нужно пользоваться с умом. Было такое письмо, значит, давай чистить сегодняшние штаты, так по-вашему? Это же абсурд!.. Юзеф Леопольдович, каков ваш идеал в жизни? Чего вы лично добиваетесь?

— А вы? — Бижевич насторожился, щеки раскраснелись.

— Хочу немногого. Чтобы люди чаще улыбались. А встретившись, говорили бы о счастье и удачах.

Бижевич слушал с явным удивлением. Он растянул тонкие губы в сочувственной улыбке.

— Мне показалось, Павел, что ты устал. Тебя тянет к покою. Прости мою фамильярность, мы ведь давно знаем друг друга. А покой нам только снится. Разве может быть чекист спокоен, если враги революции еще ходят по земле? Ты об этом думал, Павел?

— Я думаю прежде всего о том, чтобы человек шел по жизни с широко развернутыми плечами и светлыми очами. Стараюсь обрабатывать рану без боли. Приходилось тебе видеть: чем мягче руки у врача, тем скорее выздоравливает больной. Я в лазарете убедился…

— Ты фантазер! Или просто смеешься надо мною. Конечно, мы высших школ не оканчивали. — Бижевич вдруг обиделся, побледнел и встал, одергивая гимнастерку. Значок «Почетный чекист» зацепился за клапан кармана, и Юзеф Леопольдович досадливо поправил его. — К каким же выводам вы пришли, товарищ проверяющий?

Бочаров тоже встал. И резковато ответил:

— Доложу руководству. На мой взгляд, объективно вы правы. Начальник шахты своей мягкотелостью нанес определенный ущерб производству. Но это вовсе не значит, что нужно было его хватать и везти в каталажку. Своим неуважением к партийным органам вы нанесли значительный ущерб престижу ОГПУ. Об этом также скажу руководству. Выводы остаются за начальством, это вы знаете не хуже, чем я.

Бижевич не ожидал такой откровенности и подобного заключения, растерянно хлопал глазами. Он готовился защищаться и нападать, а Бочаров просто констатировал факты.

Судьба благоволила к Бижевичу. Он не снял наблюдения за Юркиным. А тот по глупости сам ускорил развязку, стараясь замести следы преступления, как научил его Ставский. Ночью подкрался в дощатую будку, пытаясь все-таки взорвать шахтный ствол и убить сторожа. Тут его и схватили. Он отбивался отчаянно, но сторож и три чекиста связали его.

Юзеф Леопольдович вел следствие сам. Первым допросил сторожа. Он сразу сознался, что в ту ночь во сне ему чудилось, будто бы стрелял кто-то и боролся. Думал — померещилось. При свете, правда, обнаружил следы чужих сапог и дверь распахнутую. И еще на полу валялся крючок, выдранный с мясом.

— Почему не сообщили администрации?

— Боялся. Все-таки спал…

— Где крючок?

— Мабуть, на полке. Туды швырнул…

Бижевич помчался в будку. На наше счастье, крючок валялся в пыли на полке. Юзеф Леопольдович пытался заглянуть в ствол шахты. Но испугался глубины и вернулся в горотдел ОГПУ. Приказал привести Юркина. Тот вошел в полупальто. Верхнего крючка на нем не было. Разорванная петля болталась.

Бижевич уверенно повел атаку:

— Когда оторвали крючок?

— Хиба я помню.

— Как он оказался в будке?

Не успел Юркин опомниться, как Бижевич пригвоздил его новым обличением:

— Куда девал Райса? Говори, гад!

Бижевич кинул крючок на стол и схватился за кольт. Глаза его стали пепельными.

— Упал, — обреченно пролепетал Юркин. — Упал в воду…

— Лошадь! Скорее! Лошадь! — заорал Бижевич.

На его крик сбежались чекисты горотдела.

— Скорее на шахту! Там — Гриша!

Юркина вывели, а мы — вихрем к шахтному стволу в будку. Каждый из нас надеялся: может быть, жив!

Запалили факелы. Вызвали пожарников.

Первым по веревке спустился Юзеф Леопольдович. Внизу была тьма и сырость. В факельном свете маслянисто поблескивала застоявшаяся вода.

— Спуститесь еще кто-нибудь! — послышался голос Бижевича.

Цепко перебираясь по веревке, я спустился вниз…

Хоронили Гришу-гирныка всем городом. Шахты провожали гудками своего сына на вечный покой.

За гробом шли и мы с Бочаровым. Будто бы живого видел я Гришу. Вот он залихватски гонит жеребца, хлещет кнутом оголтелых собак. Смеется заразительно: «Веселые люди долго живут. А мне треба коммунизм побачить! Чуешь?»