Хроникёр - Балуев Герман Валерианович - Страница 53

— Ну, трепло! — плюнул туготелый, со складчатым загривком, налитый дремучим здоровьем бывший начальник ОРСа Филимонов.

— Понял? Стесняется! — прокомментировал Слава. — Как же мне тобой руководить, если ты меня не уважаешь, Филимонов? — завопил он, протягивая к Филимонову руки. — Ты как кладешь?! Ты как кладешь, Филимонов! — возмутился он, спрыгнул в котлован и, схватив ломик, суетливо-быстро подправил опущенный автокраном и уложенный на постель дымящегося раствора блок. — Вот так! Понял? — Он вылез ко мне. — У нас теперь никаких выговоров. Хорошо, правда? Проштрафился: лопату в зубы и — полезай в котлован! Без формализма! Доволен, Филимонов? — крикнул он Филимонову. И не обращая внимания на то, что Филимонов, побагровев и сбросив с рук рукавицы, двинулся на него всей своей разъяренной массой, ласково продолжал болтать. — Курулин из поселка милицию удалил. Сам теперь вершит правосудие. Ага. У него это просто. Никакого расследования. Прикинет: «Две недели котлована!» И бежишь, осваиваешь смежную специальность... На свежем воздухе!

— Беззаконие! — успокоившись, пока лез из котлована, а теперь снова побагровев, напряг шею Филимонов. Плюнул и стал спускаться назад.

— А ведь это... — увлек меня подальше от чужих ушей Грошев, — не пора ли нам пора то, что делали вчера? А, Леша? — шептал он, играя глазами.

— Прямо с утра, что ли?

— А чего тянуть?! — изумился Грошев. — День-то, а, Леша! Ну, пойдем, что ли?!

— Да нет, ты знаешь, ходить не хочется.

— Ну ты и лентяй! — поразился Грошев. — Да магазин же вон он, в двух шагах! — Он повернул меня лицом к магазину. — Ну ладно, давай три рубля!

С тремя рублями он еще более, но уже по-другому ожил, устремился, легкий на ногу, к магазину. Но на минуточку вдруг вернулся, положил мне ладони на плечи:

— Слушай, Леша, до чего я додумался. Где нам обещан рай?.. Где-то там, за пределами жизни, — сказал он внушительно и даже постучал легонько пальцем мне в грудь. — А я понял, что рай здесь, на земле! Что я вот сейчас, сию минуту, живу в раю. И нигде больше для меня никакого рая не будет. И все становится другим, если это понять. Во мысль! Она потрясла меня, Леша. Ну, я побежал, ты привыкни к ней, а потом я тебе ее разовью.

Я посмотрел ему вслед. В рабочей флотской куртке, простоволосый, он легконого, беззаботно летел к очередному удовольствию. И я ни с того ни с сего ему позавидовал: ведь он, действительно, жил в раю.

Скрепя сердце я сошел в котлован. Как бывшему прорабу, мне даже смотреть было болезненно неловко на этих возящихся не со своим делом, большей частью немолодых, неприспособленных, по-конторски одетых людей. По крайней мере, с третью из них я был знаком. Даже Филимонов меня облагодетельствовал когда-то, подвез на своих расписных щегольских санках в Красное Устье, на аэродром. Как-то барски посмотрел в переносицу, бросил, словно бы в пустоту: «Ну ладно, садитесь», вдавил меня широким твердым задом в резную оплетку своих игрушечных, запряженных сильным жеребцом саней. Худощавого, длинного начальника планово-экономического отдела Поймалова я знал как соседа по улице. А с курчавым Колей Малышевым мы вместе работали на буксире. Я с удивлением увидел тут начальника отдела материально-технического снабжения Кораблева, лысого киномеханика Фадеева, матроса с пристани Костю Громова, секретаршу Курулина Клаву. Было еще, наверно, с десяток весьма знакомых мне лиц.

— Удивлены, Алексей Владимирович? — чуть усмехнулся Поймалов. Он отряхнул колени и сел передо мной на обломок фундаментного блока.

— Да, не по книжке выходит, — глядя мимо меня, процедил Филимонов. — Как там у нашего писателя, — покосился он на Поймалова — обозначены отношения Курулина с подчиненными?.. Как товарищеские! — сказал он с сарказмом. — Один творит беззаконие, а другой его прославляет! — глядя мне в переносицу, сказал он с поразившей меня холодной ненавистью.

Их сотоварищи по котловану подтянулись поближе и стояли, молча разглядывая меня.

— А вы-то как здесь, Федор Кондратьевич? — спросил я Поймалова.

— За служебные упущения, — ответил он вежливо. И морщины его лица шевельнулись в доброжелательной улыбке.

— А вы знаете? Вы! — каменея лицом, уперся своим взглядом мне в переносицу Филимонов. — Что Федор Кондратьевич уже более двадцати лет начальник планово-экономической службы! уважаемый человек! награжден орденом!.. Да это что же такое? — оглянулся и развел мясистыми лапами Филимонов. —Да это просто какой-то разбой!

— На позор выставил! — оскорбленно усмехнулась Клава и поджала крашеные губы.

— В бараний рог гнет! — поднял толстый палец Филимонов. — Его директором завода назначили, а он решил, что он тут удельный князь. И нас гнет, чтобы мы это поняли!

— Верно! Жарь ему правду, Филимонов! — радостно встрепенулся появившийся на бровке Слава Грошев. Вид у него был удовлетворенный. Слава жаждал дальнейших удовольствий. — Мы как люди отверженные тоже хотим оправдаться. Так, Филимонов? — заблажил он, спускаясь в котлован. — Это же ужас, Леша! — возопил он, показывая на себя и на Филимонова, склоняясь ко мне и вздымая худые руки. — Ответственные работники!.. На рысаках когда-то ездили!.. Колбасу трудящимся из своих рук выдавали!.. И — носом в грязь! Как же так, Филимонов? — как-то уж слишком жутко входя в роль, с искаженным лицом, почти со слезами, воззвал он к бывшему начальнику ОРСа. — Почему мы терпим? Что мы такого сделали?.. Ну, домик себе в полтора этажа отгрохали! Ну, личную «Волгу» в сарайчике держим! Так ведь на сто шестьдесят рублей оклада еще и не такое можно приобрести! Верно, Филимонов?

— Я, в отличие от вас, свой оклад не пропивал! — побагровел и двинулся на Славу Филимонов. — И, в отличие от вас, родные дети меня из дому не выгнали! И на вашем месте бы, Вячеслав Иванович...

— Вот видишь, он меня на «вы», уважает, — скороговоркой поделился со мной Грошев. — Потому что я теперь его наставник. Ввожу, можно сказать, за руку в жизнь. — Он оборотился к Филимонову, и лицо его побледнело и напряглось. — А почему ты не пьешь? — спросил он тихо, и даже губы его побелели. — Значит, в тебе совести нет! — Впившись глазами в Филимонова, он обморочно помедлил. — Твою жизнь, сказать можно, признали неудовлетворительной. А ты базлаешь тут толстым голосом. Выходит, ты ничего не понял. Ты конченый человек, Филимонов! Сказать откровенно, я все же надеялся, что ты ужаснешься и возопишь! Но сейчас вижу, что мои надежды были напрасны. Мое влияние на тебя ничтожно. И, несмотря на все мои усилия, вернуть тебя человечеству я не могу! — Лицо Грошева было искажено настоящим страданием и по впалым щекам его текли настоящие слезы.

Холеный молодой крановщик, который наблюдал за происходящим, выставившись в раскрытую дверь будочки своего автокрана, от смеха выронил изо рта сигарету и засучил ногами в добротных кирзовых сапогах. Филимонов плюнул, резко повернулся и, расталкивая народ, пошел прочь. Все находящиеся в котловане смотрели на Славу изучающе серьезно. Федор Кондратьевич Поймалов, сидя на блоке, чуть усмехаясь, ковырял палочкой песок. Филимонов, вдруг вспомнив обо мне, вернулся.

— Вы хоть что-нибудь поняли? — Странно было видеть дрожащие губы на его твердом, тугом, как кулак, лице.

— Я понял, что все, кроме вас, молчат.

— А почему все молчат? — спросил он грубо.

— Ты чего, браток, заскучал? — задрав голову, завопил крановщику Грошев. — Друзья мои, вы меня огорчаете! — вздув жилы на тощей шее, погнал он по рабочим местам своих подчиненных.

Я поднялся из котлована и ладонью стер гримасу веселой доброжелательности, от которой уже болело лицо. Слава выскочил из котлована и показал, где мне следует искать Курулина.

Часть пустыря перед фронтом новых домов занимал посаженный школьниками молодой парк. В него был вписан травяной стадион. На этом стадионе, оказывается, и проводилось собрание, на которое ушли мать и Андрей Янович. Я пошел туда. На скамьях сидело человек триста народу. А перед ними в пустых, без сетки воротах стоял Курулин. Его черная худая фигура была отчетлива и резка. Костистый, длинный, сутуловатый, в шкиперской куртке с распластанным во всю спину меховым капюшоном, резкими чертами лица, свалившимися на лоб черными, крупно вьющимися волосами, а особенно темным пристальным проницательным взглядом он походил на опасного, сильного в своей худобе, проницательного цыгана. Ничего нельзя было прочитать на его лице, кроме дергающей левый ус сумрачной усмешки, и первая мысль, которая приходила при взгляде на него: опасный мужик!