Лунная радуга. Чердак Вселенной. Акванавты - Павлов Сергей Иванович - Страница 28

Я вошел в командную рубку. Мне редко доводилось в ней бывать, однако сожалений по этому поводу я не испытывал, потому что чувствовал здесь себя до странности неуверенно и неуютно, хотя в иной ситуации необычно подсвеченное яйцеобразной формы помещение могло бы показаться привлекательным. Стоило мне переступить порог, как я мгновенно подпадал под власть ужасно правдоподобной иллюзии, будто излучающие внутренний свет стены рубки по толщине и прочности своей не отличались от естественной яичной скорлупы и будто за хрупкими стенами не было других отсеков, не было надежной тверди корабля, не было ничего… Ну, словом, будто бы рубка–яйцо висела сама по себе, наедине со звездными далями. Эту иллюзию создавал, конечно, большой панорамный экран, охвативший добрую треть помещения — половину вогнутого потолка, почти половину стен боковых и всю переднюю часть. Я старался не делать в рубке резких движений. Умом, разумеется, я понимал нелепость своих опасений, но… Пожалуй, здесь будет уместен игривый мысленный эксперимент–аналогия. Возьмем пустую скорлупу куриного яйца, на треть разрушенную верхнепередним проломом, положим ее… ну, скажем, на самый кончик шпиля высотного здания и в безоблачную и безлунную ночь подсветим снизу сильными прожекторами. Теперь остается вообразить, что бы почувствовал миниатюрный, размерами с муравья человек, вдруг оказавшийся там, на головокружительной высоте, в надежно уравновешенной и сияющей на просвет скорлупе, обращенной проломом в звездное небо. Вот приблизительный спектр моих ощущений… Признаваться в этом не очень приятно, но, понимая ценность такой информации для специалистов–космопсихологов, не считаю возможным скрывать.

По той же причине не стану утаивать, что две соседние рубки — ходовая и пилотажная — вызывали во мне куда более сложные ощущения. Особенно пилотажная. Если командную рубку можно сравнить с открытым сверху и спереди яйцеобразным кузовом типа “кабриолет”, то с пилотажной дело обстоит иначе. Белое пятно задней стенки и две выходящие из нее матово–белые длинные полосы… Вот и все. Две широкие лыжи, просто выдвинутые из носового конца корабля наружу, в звездный простор. В пилотажную рубку я трижды заглядывал через дверь, но войти не решился ни разу, настолько был подавлен правдоподобием иллюзии, будто дверь распахнута в открытый космос. Нет, уж лучше фарфорово–хрупкий на вид космический “кабриолет”, чем эта пара светящихся “лыж” над глубинами звездного океана… В командной рубке была хоть какая–то мебель: мягкие кресла, стол, похожий на большой прозрачный торшер с подставкой–столешницей; на уровне груди охватывал стены полуовал приборных панелей успокоительно знакомой расцветки. В пилотажной ничего такого не было. Единственное, на чем здесь мог остановиться подавленный звездной безбрежностью взгляд, это два спаренных ложемента для первого и второго пилотов — два металлических паука, словно застывших перед прыжком в бездну на самых кончиках “лыж”, поджав под себя телескопические лапы амортизаторов. Во время хода крейсерской скоростью ложементы пустуют — все управление полетом сосредоточено в командной, ходовой и навигационной рубках, но во время маневров сюда приходят работать пилоты, и подлокотники ложементов ощетиниваются рукоятками маневровочной тяги. И хотя существенная часть работы доверяется приборам, эти вахты бывают порой затяжными и напряженными — пилоты их называют “ходом на бивнях”. Да, иллюзорная картина, представляющаяся мне в “лыжном” варианте, хозяевами рубки воспринималась в ином ассоциативном ракурсе. Им было занятно, знаете ли, воображать себе свой рабочий процесс как езду верхом на бивнях слона–корабля, нацеленных в звездную перспективу. Это кажется мне любопытным в психологическом плане… Впрочем, я слегка уклонился от темы и решительно к ней возвращаюсь.

Капитан, как мы и условились, ждал меня в своей роскошной рубке типа “космический кабриолет”. Он был один, что совершенно похвально соответствовало этикету конфиденциального разговора. Правда, понятия “ждал” и “один” нуждались в некотором уточнении смыслового оттенка, поскольку Молчанов был поглощен распорядительной беседой с тремя абонентами сразу. Речь шла о фокусировке какой–то “короны” какого–то “камер–инжектора” где–то в недрах главного реактора корабля. Наконец, заметив меня, Молчанов взглянул на часы, сделал жест извинения и объявил абонентам отбой. Я остро ощутил несвоевременность визита, но что было делать. Капитан выжидательно смотрел мне в глаза. Рапорт сдан, рапорт принят. Краткий обмен деловой информацией, предложение сесть, которым я не воспользовался.

— Мне… — начал я неуверенно, — мне трудно было решиться…

— Без вступлений, — тихо сказал капитан.

Я торопливо, в безобразно скомканном виде выложил Молчанову то, с чем пришел. Слушал он меня с бесстрашным выражением лица, спокойно, словно не ощущал ни малейшего различия между информацией о подготовке сектора к режиму торможения и информацией о чужаке. Под конец я выдал ему сообщение, на эффект которого очень рассчитывал, — сообщение о разбитом экране аккумуляторного отсека. Дескать, вот вам вещественное доказательство очередной “диверсии”, и делайте с ним что хотите. Молчанов не знал, что с ним делать. Спросил:

— Как, по–вашему, я обязан поступить?

— Вы власть. А власть принимает решения.

— Власть не всегда принимает решения единолично. Иногда ей нужен совет. Представьте себе на минуту, что подобную информацию получил не я, а получили вы. Как бы вы поступили на моем месте?

— Ну… прежде всего я, видимо, счел бы целесообразным вызвать к себе инженера–хозяйственника и десантника Рэнда…

— Час, — сказал капитан. — Переговоры с инженером–хозяйственником и Рэндом Палмером займут как минимум час. Не говоря уж обо всем остальном. Сегодня я не могу позволить себе такую роскошь. Но дело даже не в этом…

— Понимаю. Вы не верите мне.

— Вам я верю, — спокойно сказал он. — Но почему, я должен уверовать в ситуацию, не подкрепленную точными фактами?

Как правило, по внешнему виду и манерам поведения современного человека довольно трудно угадать, какое место на иерархической лестнице в той или иной сфере общественной деятельности он занимает. Но встречаются прелюбопытнейшие индивидуумы, на которых это правило не распространяется. Сразу можно понять, где он стоит: “над” или “под”. Знаете, есть такие очень яркие “под”: “Не уполномочен… Не имею права брать на себя ответственность… Сочувствую, рад бы, но от меня, к сожалению, не зависит…” Наш капитан — индивидуум противоположного полюса. Прямо посаженная голова, прямые плечи, идеально, будто нарочито, выпрямленный торс. Но за этой кажущейся почти неестественной вертикально–прямолинейной осанкой угадывалась скрытая гибкость. Гибкость спокойная, взятая, я бы сказал, в жесткий корсет силовой выправки… Нет, наш капитан не страдает высокомерием, в его поведении, манерах вряд ли можно заметить что–нибудь необычное. Но две–три минуты общения с ним — и вы проникаетесь абсолютной уверенностью, что человек этот “над”. Он ответствен за все, что может, и может все, за что ответствен. Выше его головы только совесть и долг. Разумеется, вы сознаете, что есть немало категорий реальности, “всевластие” над которыми выглядит эфемерно. Однако, общаясь с Молчановым, вы начинаете верить — верить! — что в любой непредвиденной ситуации он примет нужное, действительно правильное решение. А если не примет, то обстоятельства того, очевидно, не стоят. А отсюда следует… Я обескураженно смотрел на Молчанова, пытаясь себе уяснить, что же именно отсюда следует в теперешний момент.

— Так по каким же, на ваш взгляд, причинам мне следует верить в то, чему нет проверенных доказательств? — повторил вопрос капитан.

— Я не вижу причин, по которым верить не следует.

— Это не ответ.

— Согласен. Но о каких еще причинах может идти речь, если на корабле происходит нечто из ряда вон…

— На борту рейдера ничего особенного не происходит, — возразил капитан. — Полет протекает в строгом соответствии с разработанным планом. Ни одного серьезного отступления от полетного режима нет.