Властелин Окси-мира - Бахтамов Рафаил - Страница 42

Я перестал соображать. Двумя прыжками оказался рядом с Геной, третьим – прыгнул в пламя. Что-то горячее и яркое пронеслось надо мной, воздух стал вдруг красным…

И всё. Пламя упало. На паркете валялись тряпка и кусок обгорелой материи – остатки резервуара. А мы даже не обожглись, и пол не почернел. В чистом кислороде вещи горели лёгким, как чистый бензин, пламенем.

Несколько минут, и «следы преступления» стёрты. Своевременно открылась дверь, и нас пригласили в кабинет. Мы подписали акт испытаний – очень хороший, очень благожелательный акт. Правда, когда мы вышли в коридор, заведующий лабораторией, потянув носом, подозрительно проворчал:

– Какой-то странный запах. Вроде что-то горело?

Но мы пожали плечами. Мало ли чем может пахнуть в институте, который занимается прикладной химией…

САМОЛЁТ ИДЁТ НА ПОСАДКУ

– Это трудно и рискованно, – говорит Смолин.

– А работать с незнакомым веществом легко и безопасно? – возражает Гена. – Учтите, сегодня только счастливая случайность…

Я делаю страшные глаза, и он замолкает. О пожаре никто не должен знать, даже Смолин. Но, по-моему, он догадывается. Когда мы вышли из института, он сказал, ни к кому в частности не обращаясь:

– Бледные вы сегодня… А в коридоре действительно пахло жареным.

Пришлось сделать вид, что мы не слышим. Смолин повздыхал и стал прощаться – у него были дела в порту. Очень кстати: нам не терпелось обсудить утреннее происшествие.

– Концентрированная перекись и сухая тряпка, – сказал Гена, когда мы сели. – Самовоспламенение.

Набережная Невы была пустынна. Только вдали, у Эрмитажа, стояли люди. Но мы всё равно озирались и говорили шёпотом.

– Ты здорово прыгнул. Просто удивительно.

Я поёжился. С реки дул ветер. Мелкие острые снежинки царапали лицо.

– Ты понял, почему огонь сразу спал?

– Нет, – сказал я вяло. Меня мутило. Прикроешь веки, жёлто-красное пламя начинает плясать перед глазами.

– Прыжок пришёлся очень удачно – прямо на резервуар. Перекись сразу выплеснулась, превратилась в кислород. Огонь поднялся метра на три и сник. В перекиси тряпка горит, как бензин. А без неё тоже мне горючее – тряпка…

– Интересно, на что ещё перекись так действует? Ну, чтобы вещь… – Я никак не мог вспомнить нужное слово.

– Самовоспламенилась? – подсказал Гена. – Кто его знает… Сухое дерево, тряпки. Наверное, бензин… Чудо, что наш опыт с получением перекиси обошёлся без пожара.

Он оборвал и задумался. Глаза его сузились. Я чувствовал: сейчас последует что-то решительное. Спорить не хотелось, меня всё ещё мутило.

– Перекись нужно взять с собой, – отчеканил Гена.

– Куда и зачем? – спросил я машинально.

– Разумеется, в Баку. Мы должны с ней работать.

– Ладно, возьмём.

И вот мы втроём в номере.

– Надо, – упорно твердит Гена.

– Трудно и рискованно, – повторяет Смолин. Кажется, не очень уверенно – доводы Гены на него действуют.

Я понимаю Смолина. «Трудно» относится к получению. Хотя перекись выделена специально для нас, но нигде не сказано, что мы имеем право взять остаток с собой. «Рискованно» – это дорога. Пожар и взрыв, упакованные в непрочное стекло. А впереди тысячи километров, два поезда с пересадкой в Москве…

– Большой риск, – неожиданно соглашается Гена. – Но без этого нельзя. Нам, Сергей Петрович, ещё придётся встретиться с перекисью. И кто её знает… Ведь не всегда испытания кончаются удачно.

– Боитесь? – в упор спрашивает Смолин.

– Боюсь, – тихо говорит Гена. – Темноты боюсь, Сергей Петрович. Конечно, при взрыве не очень-то подумаешь. Всё же я хоть успею сообразить, где ошибка. А так я и знать не буду. Грохнет, и конец.

– Хорошо, – отрезал Смолин. – Завтра получите.

Вероятно, это было трудно. Смолин выглядел красным и взъерошенным, а узкое лицо заведующего лабораторией стало, кажется, ещё уже. Однако документы были оформлены. Мы взяли баллоны и вышли.

– Поедем? – предложил Смолин.

– Пойдём, – возразил я.

В машине трясёт. И вообще я предпочитал, чтобы знакомство с перекисью происходило без участия шофёров такси. Мы и перекись могли не «понравиться» друг другу. Зачем же впутывать в наши отношения посторонних?..

У каждого по баллону. В баллоне три литра. Перекись раза в полтора тяжелее воды. И стекло. В общем, килограммов пять-шесть. Не так уж много, когда есть возможность менять руки.

Всё хорошо, и я даже начинаю насвистывать. Мы выходим из переулка, и людей становится больше. Поворот, и нас окружает толпа. Это какие-то странные люди. Они кричат, машут руками, толкаются. Крики – куда ни шло, это их личное дело. Но толкать перекись, которая, как пишут в книгах, «взрывается от малейшего толчка»?! В баллоне дремлют 15 тысяч литров кислорода. Если они вырвутся на свободу, это будет пострашнее, чем порох…

Размахивая шляпой, на меня налетает гражданин в очках. Пальто расстёгнуто, галстук съехал набок.

– Осторожнее! – предупреждаю я.

Он смотрит на меня безумным взглядом, и вдруг лицо его искажает дикая радость.

– А-а, попался! – ревёт он. – Вот ты где! Я тебя ещё раньше заметил. Когда все хлопали…

Сумасшедший. В руках у меня баллон, и хлопать я могу разве что им. В глубине души я полагаю, что это было бы совсем не вредно. Говорят, есть даже такой способ лечения. Прежде чем нас обоих отправят в больницу, этот псих, надо думать, придёт в себя…

– Прихвостень Спартака! – вопит человек.

Всё ясно. У него бред величия. Воображает, что он Цицерон или Марк Красс – римский полководец, который разбил Спартака.

– Подождите, гражданин! – слышу я угрожающий голос Смолина.

Человек яростно оборачивается. И сразу сникает – Смолин в морской форме, а моряков в Ленинграде уважают.

– Быстро в сторону, – командует Смолин. – Кончился матч «Спартак» – «Зенит». «Зенит» проиграл, ясно? Вы за кого болеете?

– За «Спартак», – окончательно растерявшись, отвечаю я.

– Я тоже. Но тс-с… Иначе нас разорвут на части.

– Не нас одних, – мрачно острю я.

Только через два часа, взмокшие и усталые, мы добираемся до гостиницы.

«До отхода поезда Ленинград – Москва пять минут», – объявляет диктор. Мы сидим в купе втроём и втайне надеемся, что четвёртое место останется свободным. Разумеется, сразу же появляется пассажир. Ко всему, женщина. И с ребёнком – девочкой лет шести.

Очень милая девочка – такая живая, любознательная. Она сейчас же замечает баллоны с перекисью. Начинаются вопросы.

– А что это?

Говорю первое, что приходит в голову:

– Варенье.

– А варенье такое не бывает.

– Бывает. Вроде сиропа.

– Ой! Я очень люблю сироп.

Пауза. Вмешивается мать:

– Видишь, банки закрыты. А дядя занят, он читает газету.

– Я сама открою! Мама, я правда умею открывать банки?

– Действительно, она умеет, – с гордостью говорит мама.

Гена и Смолин, успевшие сбежать на вторую полку, благодушно кивают.

– Какой самостоятельный ребёнок! – театральным шёпотом сообщает Смолин.

– Володя обожает детей, – подхватывает Гена.

Я молчу – холодный и строгий, как египетская пирамида.

К счастью, уже поздно, девочку укладывают спать. Я тоже ложусь и ворочаюсь до утра. Всё время чудятся горящие любопытством глаза девочки. «Действительно, она умеет… Умеет, умеет…» – выстукивает поезд.

В Москве выяснилось, что Смолин задержится. Ждать его мы не можем. Идём на вокзал. С билетами плохо, в купированных вагонах мест нет.

– Ничего, попросим Смолина, – бодро говорит Гена.

Я не возражаю, но по дороге, словно бы невзначай, сворачиваю к агентству Аэрофлота. Здесь билетов сколько угодно, хоть на завтра.

– Не сходи с ума! – шипит Гена. – Ты знаешь, как она перенесёт полет?

«Она» – это, конечно, перекись.

– И ты не знаешь, – парирую я.

– Зато я знаю другое. Взгляни!

На стене плакат: «Провоз взрывчатых и легковоспламеняющихся веществ категорически запрещён!»