Зона испытаний - Бахвалов Александр - Страница 46

– Тут уж не от Фалалеева, скорей – от моды.

– Какой моды?

– В моде стиль деловых людей – рационализм. Все взвесить и делать то, что оправдано, выгодно.

– Когда рационализм становится философией, это уже не стиль деловых людей, а особый род проституции – поступайся всем, что не дает выгоды! Свойство наиболее развитых паразитов. Публика этого сорта куда как современна! На языке – полный набор добродетелей дня, а на деле – всегда в стороне, всегда вне… духовной генеалогии народа. Есть такое растение – повилика. Питается соками дерева, на котором паразитирует, но никогда не становится частью этого дерева.

– Почему же ты оправдываешь Руканова?

– Я не оправдываю. Он знает себе цену и торопится получить ее. Карьерист? Да. Но такие, как он, были еще на строительстве пирамиды Хеопса. И помогали строить, а вот типы вроде Фалалеева зарубили бы саму идею пирамиды как бредовую.

Гай вздохнул. Когда-то и он так считал: если хочешь иметь хорошего работника – дай шанс его человеческим слабостям, игра-де стоит свеч. Теперь он не был в этом уверен… А что касается Володи, то после его объяснительной записки, после разговора в кабинете Данилова никакие рассуждения не могли убедить Гай-Самари, что слабости Руканова окупятся его деловыми качествами.

– Нескромный вопрос, Боря…

– Да?

– Что за история была у вас в училище? Инструктора избили, а?

Долотов некоторое время рассматривал Гая, словно хотел угадать, зачем это ему понадобилось.

– От кого узнал?

– Трефилов говорил… Давно, – соврал Гай.

– Долотов закурил и надолго замолчал.

– Рыльце в пуху, Боря? – улыбнулся Гай.

– Был у нас в группе курсант… – начал Долотов. – Суров… Да, Вадим Суров. Впрочем, я не уверен, что это его настоящая фамилия. Маленький, вертлявый, разговаривал, как одесский жулик. Его отец жил за границей; во время войны работал на немцев. Вот и сын задумал умотать за границу, а его не допускали к самостоятельным полетам. Не тянул по технике пилотирования. Хотели отчислить. Но ему удалось упросить комэска, и тот дал Сурову десять добавочных полетов на УТБ. В тот день «пешку» поднимал я, а он сидел позади капитана, на штурманском пятачке. После второго разворота – триста метров – помню, я собирался «затяжелить» винты. Слышу, какой-то удар. Сначала не понял. Обернулся – Суров с молотком. Но я не понял, что звук оттого, что он ударил капитана по голове.

– И тот потерял сознание?

– Нет, не думаю. На нем был зимний шлем, с мехом. Он наклонился, и тогда я понял, что Суров ударил его. Капитан повернулся к нему, а он его – молотком по лицу. Два или три раза…

– Представляю!

– Я попытался оттеснить его рукой, другой держал штурвал. Он и меня по руке. Я сказал капитану, чтобы взял управление. Хорошо, не был привязан. Ну, завалил Сурова, придавил коленом, схватил за горло, а он… – Некоторое время Долотов молчал. – Он вырвался, но я снова его схватил, держу. «Отпусти, я прыгну», – говорит. Меня подвел его голос. Показалось, в себя пришел… И тут он вырвался второй раз. Фюзеляжные баки были вынуты, в перегородке дыра, а в пустом отсеке – люк. Он и юркнул в эту дыру. Потом вижу – люк открывает.

«Капитан, – кричу, – выпрыгнет!» – «Ну и черт с ним!» Так-то оно так, только на Сурове не было парашюта.

– И прыгнул?

– Да… Я бы не дал, но капитан едва сидел, глаза кровью заливает, машина рыскает… Ребята видели, как Суров падал. Дикое зрелище. Когда ударился о землю, его подбросило, как мяч.

А Долотова будили по ночам и коротко говорили: «Пошли». И так месяца два. Оказалось, капитан отрицал, что говорил «пусть прыгает». И даже высказал предположение, что Суров был в сговоре с Долотовым. Все кончилось, когда из Москвы приехал полковник. Он беседовал с Долотовым всего дважды, но подолгу и дотошно. «Что с тобой делать? Героя давать или сажать?..» Не сделали ни того, ни другого. После экзаменов предложили остаться в училище инструктором, но он попросился в часть. Невыносимо было жить рядом с капитаном, видеть его.

– Самое интересное, – сказал Долотов, – что и у меня мать за границей… Если жива, конечно.

– В анкетах обозначал?

– Нет.

Она уехала через два года после его рождения. О ее далеком существовании напоминали редкие письма, написанные наполовину по-французски и хранившиеся в тумбочке у изголовья кровати отца.

В разное время Долотов по-разному спрашивал себя: как она могла оставить его? Что принудило? Что могло случиться?.. С годами вопрос этот только внешне менялся, неизменно заключая в себе унизительное подозрение, что он ничего не значил в глазах матери, в тех спокойных, немного печальных глазах, которые глядели на него с маленькой фотографии.

Отца он помнил хорошо, хотя и о нем успел узнать немного. Работал на Адмиралтейском заводе, любил лошадей и часто брал с собой сына, отправляясь на ипподром. С тех пор ничто так не волнует Долотова, как бегущие лошади. Он может любоваться ими бесконечно.

Перед эвакуацией из Ленинграда он наткнулся на свернутый в трубочку портрет, хранившийся в старом сундуке, и не сразу узнал отца: он был снят в офицерской форме с Георгиевским крестом в дубовых листьях. Хотелось спросить о его прошлом, но так и не решился. И только перед отправкой эшелона с детьми, на вокзале, куда отец пришел в солдатской форме, Долотов спросил:

– Разве ты солдат?

– Как видишь, – улыбнулся отец. – И ты служи, когда вырастешь. Служба – дело чистое, как место в седле. Ты последний в роду, а он весь из служилого сословия.

С той поры он не видел отца, погибшего в блокаду. Жил в детдоме, потом у Марии Юрьевны, потом спецшкола ВВС, потом училище, потом служба.

– Приемная мать называла меня выучеником сорок первого года. «Это, – говорила, – главный учитель вашего поколения».

«Так оно и есть, – думал Гай. – Сколько лет прошло, а история с этим гаденышем все-таки дала о себе знать».

– Может, зайдешь? Поужинаем.

– Спасибо. Времени нет.

– А совесть есть? Начальник я тебе или не начальник? В воздухе, понимаешь, никакого почтения, так хоть бы на земле уважал!

– Не сердись, Гай. Уважаю. Но и причина у меня уважительная.

Гай кивнул: ну если так, будь по-твоему.

Причина действительно была уважительная: письмо, которое Витюлька привез в госпиталь, было судебной повесткой. И теперь Долотов направлялся в суд, где по заявлению жены должно было слушаться дело о разводе.

…Все произошло быстро, хотя и небезболезненно.

Получив устное подтверждение «сторон» о нежелании продолжать совместную жизнь, седая женщина, судья, спросила, есть ли у них дети, не возникнет ли разногласий в вопросе раздела имущества, и, не вдаваясь в иные подробности, вынесла постановление о расторжении брака.

В ожидании этого постановления Долотов томился нелепостью своего сидения рядом с маленькой женщиной в синем, английского покроя костюме, которая на протяжении каких-то лет вызывала в нем разные переживания, вынуждала жить применительно к ней, была довольна или недовольна им, и вот теперь не вызывала больше никаких чувств, кроме неловкости за прошлое, которого могло и не быть, потому что она могла давно вот так же уйти из его жизни, сделаться посторонней и не иметь права на его настроение, ни на его время – стояло только написать бумагу и дать прочитать седой женщине, чтобы та, в свою очередь, написала и вручила им какую-то другую бумагу.

Церемония эта сводила их прошлое к такому незначительному, вернее – ложнозначительному событию, что Долотову было нестерпимо стыдно за все дурное, что он думал о Лие, за то, что связывал свои неудачи, неудовлетворенность жизнью с этой маленькой женщиной, когда мог просто уйти. Ему было стыдно за то, что все, что некогда казалось важным, обязывающим к жизни с ней, на самом деле было не только не важным, но никому не нужным, ни ей, ни ему, и выглядело самообманом или чем-то того хуже.

16

Ко времени возвращения Долотова на базу стала известны новые данные экспертиз, которые перечеркивали все предположения о саморазрушении руля С-04. На вмятинах обшивки киля обнаружили макроскопические следы красочного покрытия высотного разведчика, а это неоспоримо доказывало, что в воздухе произошло столкновение.