Урук-хай, или Путешествие Туда… - Байбородин Александр Владимирович - Страница 30

Странный это был лес. Странный и жуткий. Странный, потому что в нём не было слышно ни одной птицы. Ни пиньканья синиц, ни кукования кукушек, ни крика иволги, ни стука дятла, ни даже вороньего карканья. Ничто не нарушало его девственную тишину, кроме шума лёгкого ветерка и согласного с ним шелеста травы и листьев. Зверей в этом лесу тоже не было. Не дразнились с веток белки, не мелькали на полянах зайцы, не хрюкали в дальних кустах кабаны, и звериных, ведущих к водопою, троп не попадалось нам на пути. Трава, кусты, деревья. Наша нелепая пара была единственным нерастительным существом в этом лесу. Даже комаров в этом лесу не было, что им делать там, где не у кого пить кровь.

Солнце стояло высоко, и небо было ясным, без единого облачка, но в лесу – лиственном, не еловом, – было сумеречно. Густые наглые, какие-то совершенно самостоятельные тени разлеглись под кронами деревьев, как попало, не обращая внимания на то, как движется солнце. Иногда я ловил себя на мысли, что мне кажется, будто некоторые из них перебегают за нами от дерева к дереву. Поросшие седым лишайником и зелёным мхом древние стволы будили воспоминания о цветастых лохмах плесени в подземельях Умертвищ. Здесь не было факелов, и деревья не меняли выражения «лиц», но зато чудилось, что лишайные космы прячут взгляд злобных и внимательных глаз.

Долгое время мне казалось, что Урагх бредёт без всякой цели и смысла, наугад, но потом я понял, что мы идём по сложной, петляющей, незаметной глазу тропинке, избегающей крупных деревьев. Мы хлюпали по болотным бочагам, ломились через высоченную, выше головы Урагха, осоку по берегам ручьёв, пересекали целые поляны странных растений, липкими цветами ловивших случайных насекомых, но не приближались к деревьям и старались обходить кусты.

Руки мои были изрезаны в кровь осокой, заменявшая одежду серая дерюга промокла насквозь и провоняла тиной, лицо, перемазанное жгучим липким соком растений-охотников, горело и постепенно покрывалось волдырями. Я проклинал этот мрачный, как Древлепуща, лес.

Мы двигались по краю небольшого болота, когда Урагх внезапно сел прямо в жидкую грязь и сказал: «Дальше ты пойдёшь один».

Страх. Первое чувство, которое я испытал при звуках его голоса – страх. И второе тоже. Я привык к Урагху за весь этот странный лесной путь. Я начал ощущать к нему нечто вроде дружбы, и пусть это не покажется Вам странным. Да и как мы могли расстаться, мы были скреплены одной цепью.

«Я оставлю тебе кугхри, – он показал на свой кривой клинок, – и всё остальное, потом это тебе пригодится, но не вздумай пользоваться ничем здесь. В Бродячем лесу нельзя разводить огонь и рубить деревья».

Смутная догадка промелькнула в моей голове, покрутилась так и этак и превратилась в уверенность.

– Урагх, мы в Фангорне?! – я был ошеломлён. Я же читал Алую книгу, орки не могут заходить в Фангорн!

– Не называй меня так, я лишён имени и ты должен называть меня просто «гха». Да. Мы в Фангорне, вокруг, – он показал круг руками, – бородатые и конееды ловят остатки наших, я решил, что здесь будет безопаснее, здесь можно выжить, если знаешь как, а бородатые и конееды вглубь леса не заходят, боятся. Но на опушках бывают.

– А почему ты не хочешь, чтобы я называл тебя по имени? – мне сейчас и самому это странно, но тогда вопрос действительно волновал меня. Тогда я не знал, что для урр-уу-гхай значит имя, и что значит лишиться его, но догадывался что за жестоким обрядом, совершённым в пещере, таилось нечто печальное и важное.

– У меня больше нет имени, зови меня «гха», – ответил Урагх, тщательно стараясь быть безразличным.

– Это новое имя? – сейчас я жалею, что пытал его этими вопросами. Я причинял ему боль.

– Нет, это название. Оно означает – предмет, вещь. Так зовут всех, кто не заслужил имя. Или потерял его, как я.

– Они что, сделали тебя вещью?! Это же жестоко, – я и сейчас думаю, что это жестоко. Но сейчас я ещё знаю, что часто бывает трудно различить, что более жестоко: справедливость или её отсутствие.

– Это правильно. Тот, кто не имеет мозгов, чтобы думать, не может носить имя. Помолчи. Мне надо приготовиться и объяснить тебе, что ты будешь делать дальше.

– А почему ты меня отпускаешь?

– Гхажш приказал тебя отпустить, если мы останемся одни. Ещё раньше, когда нас сковывали. Я смотрел, сможешь ли ты двигаться один. Ты можешь, я тебя отпускаю.

– А как ты это сделаешь? Нам же нечем расковать цепь, – я, действительно, этого не понимал, а то, что произошло потом, мне и в голову не могло прийти.

– Помолчи! Ты всё время перебиваешь и не даёшь мне говорить! Если хочешь выйти из леса, держись на полуденное солнце, выйдешь в степь, дальше, как знаешь, там всё время шарятся конееды, а у тебя нет причин их бояться. Но учти, они могут сначала ударить копьём, а потом будут разбираться, кто ты такой, если захотят. Если хочешь добраться до опушки живым, а не попасться в пасть какому-нибудь бродячему пеньку, иди так, как мы шли до этого: не приближайся ни к чему, что крепче, чем трава! Не вздумай рвать орехи или ягоды с кустов! Можешь есть всё, что растёт на траве. Можно выкапывать корни кувшинок, есть съедобные травы, если знаешь, какие. Можно есть муравьев и их личинки, дождевых червей, их здесь много. Иногда в болотах попадаются лягушки, а в ручьях – рыба. Воду здесь можно пить любую, даже болотную. Тебе понятно?

– Понятно, – эта длинная возбуждённая и, главное, правильная, без обычной орочьей грубости, речь смутила меня. От представления, что придётся есть муравьев, дождевых червей и лягушек меня чуть не стошнило. И ещё меня занимал вопрос, как Урагх собирается расклёпывать цепь.

Он не стал трогать цепь. Сначала он отдал мне свой пояс с ножнами меча, сумками и кинжалом. Затем баклагу с водой. Потом, морщась, стащил с больших пальцев стальные кольца и положил их в один из напоясных мешочков. После его клинком взрезал левый бок своей меховой безрукавки, скинул получившуюся накидку с дыркой для головы и напялил её на меня.

У него было красивое тело… Наш дрягвинский кузнец тоже был мускулист, но он был… более жирный что ли, чем Урагх. Под тёмной от грязи кожей орка ясно были видны не только жгуты мышц, но и отдельные прядки мускулов, особенно хорошо заметные на круглых мощных плечах. Большая, уродливая, косоглазая голова, с торчащими из несмыкающейся щели узких губ кривыми зубами, была чужеродным наростом на этом теле.

«Будешь уходить, оставь мне мою руку», – сказал Урагх непонятную мне фразу, поднял клинок и…

Кривое лезвие взрезало тёмную кожу на плече, рассекло обвивавшие сустав пряди мышц и сухожилий. Чёрный металл жадно грыз живую плоть, из раны высунулся белый оголовок сустава, и Урагх свистяще зашипел сквозь сомкнутые зубы. Кровь хлестала вверх тугой, высокой струёй, и брызги её оседали у меня на волосах и лице.

Это неправда, когда говорят, что орочья кровь чёрная. Чёрной она кажется в зыбком свете факелов, в темноте подгорных пещер, или когда запекается на камнях и траве под ясным, жгучим солнцем. На самом деле, кровь у орков АЛАЯ. Как у всех.

Рука, звякнув цепью, плюхнулась в жидкую, коричневую грязь. Урагх перехватил меч за клинок и протянул мне. Он не хотел бросать его в болотную жижу.

Кровь уже не била струёй, а просто стекала волной по боку Урагха, затопляя всё пространство между нами красной расплывчатой лужей. Руку трясло крупной дрожью, и рукоять клинка металась перед моим лицом, но я ясно видел мельчайшие шероховатости на чешуйках обтягивающей её кожи неведомого мне зверя. Янтарные глаза под раскосыми веками смотрели на меня, и жизнь утекала из этих глаз.

И тогда я протянул руку и взял кугхри. Орочий меч из рук орка.

Глава 15

Я знаю, многие из тех, кто будет читать эти строки, осудят меня. Осудят потому что я плакал. Плакал навзрыд, захлёбываясь и глотая горячие солёные слезы. Плакал, как не должен плакать мужчина. Тем более по врагу. По орку. Но я плакал. И я не стыжусь этих слез. У урр-уу-гхай не принято плакать по мёртвым «ибо, лишь живые нуждаются в сострадании», но тогда я не знал ни правил, ни условностей, ни обрядов, принятых у орков. Я просто плакал, как плачут у нас в Хоббитоне по умершим друзьям или родственникам. Потому что плач по мёртвым и есть проявление сострадания к живым.