В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах - Хедин Свен - Страница 86

Форсированный, трудный переход по пустыне порядком истощил наши силы; приближалось лето с удушливыми жарами, тем более неприятными для нас, что мы захватили с собой лишь зимнюю экипировку; все мы и горели желанием отдохнуть в Хотане. Будь у нас крылья, мы бы с радостью перелетели туда по воздуху, так как оба пути вдоль северной подошвы Куньлуня исследованы и описаны Пржевальским, Певцовым, Дютрейль-де-Рином и Литледэлем, да и кроме того, представляют мало интереса. Тем не менее выбора не было, и приходилось ехать. 25 апреля, сердечно распрощавшись с престарелым Кунчикан-беком, мы с караваном из трех верблюдов и двух лошадей оставили Абдал.

Приятно все-таки было сознавать, что находишься на пути к западу; по благополучном возвращении в Хотан мне оставалось выполнить только еще одну задачу моей программы — исследовать Северный Тибет. Кроме того, в Хотане, как я узнал из сообщения, посланного мне в Карашар генеральным консулом Петровским, меня ждала солидная кипа писем из Швеции. Эти письма магнитом тянули меня на запад. И как только мы выехали из Абдала, поднялся упорный ветер с востока, гнавший нам вслед тучи песку и пыли, словно само небо подгоняло нас к западу.

В такую бурю нельзя чувствовать себя в седле особенно прочно: ветер, того и гляди, сорвет тебя. Лошадь шатается, как пьяная, а верблюды широко расставляют ноги, чтобы не потерять равновесия.

Хотя, вследствие бури, Кара-буран и стал обильнее водой, мы все-таки пересекли озеро, т. е. те его части, которые со времени Пржевальского успели высохнуть. Затем мы достигли низовья речки Чакалык, которая впадала бы в Кара-буран, если бы не иссякала раньше в низменной равнине. Буря и эту речку заставила свернуть в сторону от русла и залить всю низменность кругом, так что исчезла под водой и тропа.

Мы поэтому ехали больше наугад по воде. Всюду, куда ни погляди кругом, волновалось настоящее море. Пена так и кипела вокруг нас, водяные брызги взлетали на воздух и рассыпались мелкой пылью. В течение целых трех дней буря не стихала ни на минуту, и температура не поднималась выше 15–18°, так что нам было довольно прохладно.

27 апреля вечером мы прибыли в Чакалык, небольшой городок, населенный сотней семейств. Прежде всего нам предстояло сбыть здесь своих трех верблюдов, сослуживших нам с того времени, как мы оставили Хотан, неоцененную службу. Истинными философами шагали они целые месяцы по ужасной пустыне, величественно рассекали мощные заросли и чащи, безбоязненно шли по воде и болотам, никогда не роптали, никогда не причиняли нам никаких затруднений и часто еще ободряли нас самих своим спокойствием. Но мы слишком уж использовали их силы, и им теперь нужен был отдых; тащить их с собой до Хотана было бы варварством — верблюдов никогда не употребляют в дело летом, но дают им полные каникулы, которые они и проводят на подножном корму в горах.

Особенно мне было жаль расстаться с моим верховым верблюдом, великолепным самцом 10 лет. Как я уже упоминал, верблюды не любят людей и никогда так не приручаются, как лошади. Но у нас с моим верблюдом была большая дружба. Зато, когда к нему подходили мои люди, которые обыкновенно вели его за веревку, продетую в нос, он сердито ревел и плевался. Убедившись, что я никогда не трогаю веревки, он уже встречал меня совершенно иначе. Я мог гладить его по морде и по лбу, и он не выказывал при этом ни малейшего неудовольствия. Каждое утро я давал ему два больших ломтя маисового хлеба, и он под конец так привык к этой подачке, что в известный час сам подходил к моему войлоку и напоминал о себе. Иногда он даже будил меня, изрядно толкнув мордой.

И вот теперь приходилось расстаться с этими тремя заслуженными слугами, делившими с нами и горе и радость. Купил их у меня один андижанский купец за полцены против заплаченной нами, а мы взамен приобрели еще четырех лошадей. Но я почувствовал себя просто осиротевшим, когда покупщик увел наших верблюдов; двор опустел без них.

К счастью, у меня оставался Джолдаш, который постоянно лежал рядом со мной в лачуге, где я помещался. Раз я сидел на своем войлоке и писал, вдруг Джолдаш вскочил и начал ворчать, тыкая носом в землю. Я сначала не обращал на него внимания, но он мало-помалу приблизился ко мне вплотную, выказывая все признаки сильнейшего беспокойства.

Тогда я стал осматриваться и почти у самых ног своих увидал двухвершкового отвратительного скорпиона, который вилял своим ядовитым хвостом, защищаясь от собаки, которая, однако, инстинктивно остерегалась укусить его. Скорпион был раздавлен, а Джолдаш награжден куском мяса и ласками, показавшими ему, что он вел себя молодцом.

Чакалыком правит китайский амбань Ли-дарин. Кроме того, со времени вспыхнувшего в декабре 1894 г. в области Синин-фу дунганского восстания китайцы держат в городке гарнизон из 265 солдат, вооруженных старыми, забракованными английскими ружьями 60-х годов. По своему обычаю и соблюдая долг вежливости, я немедленно по прибытии послал Ли-дарину мою китайскую визитную карточку и местный паспорт, выданный мне Хуэнь-дарином карашарским, и поручил осведомиться, когда я лично могу сделать амбаню визит.

На это Ли-дарин через своего переводчика ответил, что предварительно требует от меня большого, годного и для здешних областей паспорта. Я попросил переводчика, оказавшегося любезным беком-мусульманином, объяснить амбаню, что мой большой паспорт из Пекина и Кашгара остался в Хотане, так как, выезжая оттуда, я не предполагал забираться так далеко, и что я лучше сумею объяснить все это при личном свидании с амбанем.

Ответ гласил, что лицо, не имеющее настоящего паспорта, является субъектом подозрительным, что амбань меня не примет и что южная дорога в Хотан для меня закрыта, но что я, в силу имеющегося у меня местного паспорта, могу получить разрешение вернуться в Кара-шар и затем направиться в Хотан той же дорогой, какой пришел.

Вот так славно! Употребить в летнюю жару целых три с половиной месяца на путешествие по пустыне, по уже исследованному пути, тогда как по южной дороге через Черчен мы могли добраться до Хотана в один месяц! Я и поручил переводчику передать своему амбаню, что, во-первых, я презираю его, а во-вторых, что я во всяком случае завтра же выступлю в Черчен. Лаконическим ответом было: «Выезжайте, но я арестую вас и с десятью солдатами отправлю в Кара-шар!»

Тут надо было подумать да подумать! Скоро, однако, я сообразил свое положение и принял следующее решение: выступить в Черчен на следующий день и дать Ли-дарину арестовать себя и отправить в Кара-шар; оттуда я отправлюсь в Урумчи и там с помощью русского консула не только добьюсь свободного пропуска через Черчен в Хотан, но и устрою, что Ли-дарин получит заслуженный нагоняй и должен будет возместить мне убытки, причиненные задержкой и лишней дорогой.

Согласно с этим я и условился, что упоминавшийся выше андижанский купец побережет наши пожитки и наших лошадей. Сопровождать меня должен был один Ислам-бай; крохотный багаж наш поместился позади нас на седлах.

Сначала я был очень рассержен перспективой такой значительной задержки в пути, тем более что ни силой, ни хитростью ничего нельзя было поделать с упрямым мандарином, у которого имелось под руками 265 солдат. Но к вечеру мысли мои прояснились, и путешествие в Урумчи представилось мне совсем в ином свете. Отделявшие нас от него 700 верст сулили мне новые пути и интересные области; я мог ознакомиться с главным городом китайской части Внутренней Азии, который кишит знатными мандаринами и в котором находится небольшая русская колония. Все это было очень заманчиво, хоть сердце и болело по письмам с родины.

Но моя счастливая звезда оказалась сильнее Ли-дарина, амбаня чакалыкского. Поздно вечером во двор к нам явился мандарин лет 50, с тонкими интеллигентными чертами лица, и назвался Ши-дарином, комендантом гарнизона. Он сообщил мне, что получил приказ арестовать меня завтра и явился теперь выразить мне свое сожаление по поводу грубого поступка Ли-дарина, обещаясь при этом постараться уговорить последнего.