В исключительных обстоятельствах 1979 - Воробьев Борис Никитович - Страница 61

— Выпить бы стекляшечку... — басит он.

— Юнкер! — не поворачиваясь, окликает меня Мещерский. — Письмо есть?

— Так точно! — Я протягиваю лист бумаги. — Написано молоком.

Мещерский берет письмо и быстро выходит из комнаты, на ходу бросив Корню:

— Оставайся здесь!

— Юнкер, — басит пожилой офицер, — что вытянулся? Разрешаю сесть. В каком училище тебе крутили хвост?

Куликов так и предполагал, что на явке найдется любитель поговорить, знаток юнкерских училищ. Трудно будет соврать в масть: большинство белых офицеров — юнкера в прошлом. Кавалерийские, пехотные, артиллерийские училища — все им знакомы до мелочей. А вот флот... Был в Сибири царский моряк — Колчак, так его вовремя расстреляли. А другие белые моряки у Тихого океана. Я и уйду в море, подальше от расспросов.

— Разрешите пояснить: юнкером меня считают по аналогии. А так, позвольте представиться, — я уже привычно щелкаю каблуками, — гардемарин Петроградского морского инженерного училища Горовой!

— Гардемарин? — Офицер хмурит густые брови. — Какие же черти тебя в Сибирь занесли?

— Если вам угодно так называть большевиков, то виноваты они! — Я присаживаюсь на краешек стула. — Бежал из Питера в Казань в ноябре семнадцатого года. Затем служил в добровольческом Уральском корпусе генерала Яворского. Был ранен и попал в Иркутск.

— А давно ты видел этого злющего старика, Яворского? — откуда-то из коридора спрашивает Мещерский.

Вскакиваю и поворачиваюсь к раскрытой двери.

— В начале ноября девятнадцатого года в Омске. Их превосходительство посетил раненых в санитарном поезде. Руку мне пожал, к «Георгию» представил. Только, осмелюсь доложить, генерал Яворский вовсе не старик. Он одного возраста с господином офицером, — я делаю кивок в сторону дивана, — только кряжистей.

Князь появляется в дверях и молча смотрит на меня. Спокойно выдерживаю его взгляд. Вокруг Яворского меня не запутаешь. Но успокаиваться нельзя. Будут еще проверки.

— Утюг для проверки письма должен быть очень горячим? — быстро спрашивает Мещерский.

— Не могу знать, господин ротмистр!

Новое лицо входит в комнату: низенький хорунжий с лохматой шевелюрой. На хорунжем полный набор белогвардейских атрибутов: на рукаве корниловский треугольник с черепом, серебряные аксельбанты у погона, желтые лампасы на широких шароварах.

— Юнкер! — приказывает офицер. — Быстрей поворачивайтесь, с вами говорит каппелевский капитан — герой ледового похода. Садитесь к столу. Посмотрим, чему вас научили в инженерном училище. Ну-ка, почините мои часы!

Будущих военно-морских инженеров едва ли посвящают в тайны часовых механизмов. Но капитан, улыбаясь, протягивает мне большие серебряные часы. Он убежден, что каждый инженер должен знать все механизмы. Но — это удача! — я с детства люблю разбирать часы. Собирать их удается не всегда, но...

— Давайте! — отвечаю смело и достаю свой перочинный ножик — в нем набор различных инструментов. Это даже хорошо, что я буду занят делом, — избавлюсь от лишних расспросов. Можно долго рассматривать винтики фирменных часов «Павел Буре» и внимательно слушать.

— Черт знает что! — возмущается капитан. — Ни одной женщины нет в доме. Я голоден. И выпить хочу. Князь! — кричит он. — Распорядитесь!

У засевших в этом подполье белогвардейцев невысокие офицерские чины. А ведь они были офицерами еще при Николае II, затем три года подвизались при различных «верховных правителях». Пора бы ротмистру Мещерскому да и пожилому капитану стать полковниками. А лохматый казак в хорунжих явно засиделся. Видно, была эта братия не на фронте, а в тылу ходила, карателями. Их заслуги ценились, но руку им в штабах подавали неохотно и наградами не жаловали.

— Господин капитан, именные часы надо беречь — это редкая награда. А тут даже внутренняя крышка погнута.

— Эх, юнкер, юнкер... — вздыхает капитан. — Часы беречь... А человека? Вот ты зачем здесь? Ведь мертвечиной пахнет...

— Это с похмелья, капитан! — смеется хорунжий. — Выпьем по чарке, и все пройдет.

Неужели только вмятина на крышке мешает работе механизма? Осторожно выравниваю крышку и говорю капитану:

— Как только меня отпустит князь, я уеду домой, в Иркутск.

— Это может случиться не скоро, гардемарин! — произносит за моей спиной Мещерский. Он вошел неслышно и стал сзади. — Часы пойдут?

— Сейчас проверю.

Пружина заводится со скрипом и скрежетом. Надо бы ее смазать, а то еще лопнет. Хотя завода должно хватить до ареста капитана. Дом обложен наглухо. На явку впускают всех, отсюда выход один — в тюрьму.

— Прошу, господин капитан. Классная машина!

Обеими руками принимает часы капитан. Наклоняется хорунжий, рассматривая часы, будто ничего подобного никогда не видел. Скучно этим бандитам в подполье.

— Где карта? — спрашивает Мещерский.

— В пальто. Я завернул в нее кусок рыбы... для конспирации.

— Принеси, Корень! — распоряжается князь. — Берегись, юнкер, если карту испортил! — зло добавляет Мещерский.

Завернуть в карту кусок жареной рыбы была моя выдумка. А Куликов так и говорил, что за это мне могут накостылять по шее.

— Часы идут! — радостно кричит капитан. — Послушайте, господа! Спасибо, гардемарин! — он протягивает мне свою волосатую ручищу. — Недаром тебя учили. Техник отличный!

— Техник? — переспрашивает Мещерский и на секунду задумывается. — Моторы знаешь?

— Так точно! — лихо отвечаю я. Хотя единственный «мотор», который я хорошо знаю, — это пулемет «максим». Но проверить мои знания князь не может.

— Пожалуйста, карту, — говорит Корень. — А рыбу я на кухню снес. Никакого вкуса, хоть и байкальский омуль.

Конечно, коль я иркутянин, то рыба должна быть омулем. Ребята Мироныча обшарили полгорода, пока достали ее.

Мещерский расправляет карту на столе. Запачкав ладонь, он гневно взглядывает на меня, но ничего не говорит. Я присаживаюсь на стул у стены: нельзя лезть к столу, если там старшие по чину, — надо соблюдать субординацию.

Внимательно рассматривают карту офицеры. Переписывая письмо «В. В.», мы почти ничего в нем не изменили. Только выкинули упоминания о «друзьях». Если господа бандиты хотят идти на край света, пусть надеются только на себя.

В сенях стучат. Условный стук: два удара, пауза, еще один удар. Корень идет открывать. Хорунжий достает из кобуры пистолет, щелкает предохранителем и идет следом. Я не видел хорунжего, когда входил в дом. Должно быть, он страхует Корня в коридоре. Хлопают двери, кто-то входит, раздевается у вешалки.

— Тишка? — громко спрашивает Мещерский. — Что так долго?

— Он самый! — звучит в ответ тенорок. — Страху натерпелся!

В комнату быстро входит невысокий человек. На нем куцый пиджак в серую полоску, белая рубашка с черным бантиком вместо галстука, на ботинках — светлые гетры. Одет Тишка крикливо, а ведь он далеко не молод и франтить вроде бы уже ни к чему, Тишка подкручивает маленькие усики и окидывает быстрым взглядом всех присутствующих. Черные глазки задерживаются на мне.

— Это связной из Иркутска, — спокойно говорит Мещерский. — Приглядись, может, встречал?

Я узнаю Тишку. Это он сидел в канцелярии тюрьмы, рядом с бухгалтером, старательно обкуривая бумаги. Тишка посмотрел на нас, когда мы выходили из кабинета Дайкина. Узнает ли он меня? Надо опустить левую руку и перехватить браунинг в ладонь. Жаль, не разрешили мне взять гранату с собой...

У Тишки вздрагивают усики, и вдруг он тоненько, как-то странно всхлипывая, смеется:

— Молод он — на моих дорогах попадаться!

Не узнал... Отпускаю пистолет, и он скользит вверх, по рукаву — резинка укреплена надежно.

— Ясно, — говорит Мещерский. — Докладывай!

— При нем? — кивает в мою сторону Тишка.

— Не волнуйся. Он никуда отсюда не уйдет, — спокойно отвечает князь.

Мне становится холодно. Что это значит?

— В городе тревожно... — вздохнув, говорит Тишка. — Заварили шухер приезжие трибунальцы с делом Яковлева. Идут шмоны, аресты. Вот-вот на нас наскочат! Надо или драпать в тайгу, к Войцеховскому, или... — Он рубит воздух ладонью.