Острые предметы - Флинн Гиллиан - Страница 54

Я кое-как оделась и почистила зубы, стараясь быть осторожной, но стоило мне ввести щетку чуть подальше, снова начала давиться рвотными спазмами.

На веранде сидел Алан, читая большую книгу в кожаном переплете, под простым заглавием «Лошади». На подлокотнике его кресла-качалки стояла оранжевая вазочка из переливчатого стекла с куском зеленого пудинга. Алан был в голубом костюме из сирсакера[18], на голове – панама. Он был спокоен, как камень.

– Мама знает, что ты уезжаешь?

– Я скоро вернусь.

– В последнее время ты стала к ней добрее, Камилла, и за это я тебе благодарен. Ей теперь намного лучше. Даже ее отношения с… Эммой стали более спокойными. – Он всегда произносил имя дочери с запинкой, словно оно было не совсем приличным.

– Хорошо, Алан, я рада.

– Надеюсь, что тебе самой на душе стало легче, Камилла. Человек должен нравиться себе, это важно. И потом, хорошее отношение так же заразительно, как и плохое.

– Приятного чтения, Алан. Не отвлекайся от лошадей.

– Да-да, конечно.

По дороге в Вудберри я то и дело свешивалась из окна машины над тротуаром – меня рвало желчью с небольшой примесью крови. Три раза я останавливалась; один раз, не успев открыть дверь, испачкала ее изнутри. Отмыла старой теплой клубничной газировкой из стаканчика и водкой.

Больница Святого Жозефа в Вудберри располагалась в большим кубическом здании из золотистого кирпича с рядами янтарных тонированных окон. Мэриан называла ее «вафельным домом». Приятное место. Те, кто живет западнее, ездят лечиться в Поплар-Блафф; с северной стороны – в Кейп-Жирардо. В Вудберри попадали те, кто жил неподалеку от миссурийского кладбища.

За столом справок сидела крупная женщина с круглой, как два арбуза, грудью, всем своим видом показывая, что ее лучше не беспокоить. Я встала и стала ждать. Она делала вид, что полностью погружена в чтение. Я по дошла поближе. Она продолжала читать журнал, водя пальцем по каждой строчке.

– Извините, – обратилась я раздраженно-снисходительным тоном, который был противен мне самой.

У дежурной были усы, желтые прокуренные пальцы и коричневые клыки, проглядывающие из-под верхней губы. «Лицо, которое ты показываешь людям, говорит им о том, как с тобой следует обращаться», – повторяла мне мама в детстве, когда я не хотела умываться. Видно, с этой женщиной люди обращались плохо.

– Мне надо получить на руки историю болезни.

– Оставьте заявление у вашего врача.

– Моей сестры.

– Пусть сестра напишет заявление и отдаст его своему врачу. – Она перевернула страницу.

– Моя сестра умерла.

Это можно было сказать помягче, но мне хотелось добиться от нее внимания. Впрочем, оно и теперь оставалось рассеянным.

– А, примите мои соболезнования. Она здесь умерла?

Я кивнула.

– По прибытии. Ее сюда привозили много раз для экстренного лечения, и ее лечащий врач работал здесь.

– Назовите дату смерти.

– Первое мая тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

– Господи. Искать придется долго. Наберитесь терпения.

Через четыре часа, после двух скандалов с равнодушными медсестрами и отчаянного флирта с небритым администратором, а также трех пробежек в ванную, где меня рвало, я наконец получила историю болезни Мэриан.

Мне шлепнули на колени несколько папок: каждый год заводили новую, и чем дальше, тем они становились толще. Я пыталась разобрать каракули врачей, но не могла понять и половины написанного. Многочисленные направления на анализы и обследования, результаты анализов и обследований – совершенно бесполезных. Томография мозга и сердца; гастроскопия, при которой в желудок через гортань вводили зонд, и рентгеноскопия, перед которой Мэриан поили противной бариевой взвесью. Мониторы сердца и апноэ. Пред положительные диагнозы: диабет, шум сердца, кислотный рефлюкс, болезнь печени, легочная гипертензия, депрессия, болезнь Крона, туберкулез кожи. Потом – лист розовой линованной бумаги (сразу видно, что писала женщина), прикрепленный к отчету о недельном пребывании Мэриан в больнице для обследования желудка. Почерк аккуратный, округлый, но гневный: каждое слово написано с сильным нажимом.

Я медсестра, которая ухаживала за Мэриан Креллин во время ее пребывания в больнице на истекшей неделе, а также нескольких предыдущих пребываний. Я твердо убеждена (слово «твердо» подчеркнуто дважды), что девочка не больна. Считаю, что, если бы не ее мать, она была бы совершенно здорова. Признаки болезни проявляются у девочки после посещений матери, даже когда до ее прихода она чувствовала себя хорошо. Когда Мэриан здорова, мать не проявляет к ней интереса; похоже, она ее наказывает. Мать занимается дочерью, только когда девочка больна или плачет. Я и мои коллеги-медсестры, которые не подписывают данное заявление по политическим причинам, убеждены, что Мэриан, а также ее сестру требуется отстранить от дома для дальнейшего наблюдения.

Беверли Ван Ламм

Справедливое негодование. А уж какое могли бы выразить мы сами! Я представила себе Беверли Ван Ламм пышногрудой дамой, с пучком на голове; вот она, вынужденно оставив обессиленную Мэриан на руках у матери, решительно сжав губы, пишет это письмо в соседнем кабинете, и едва она его допишет, как Адора позовет ее на помощь.

Через час я нашла медсестру в отделении педиатрии, которое состояло из единственной палаты с четырьмя кроватями, из которых были заняты только две. На одной лежала маленькая девочка и спокойно читала книжку, на другой спал мальчик, тело вытянуто в струнку, шея в металлической шине, которая, казалось, была вкручена прямо в позвоночник.

Беверли Ван Ламм оказалась совсем не такой, как я представляла. Лет под шестьдесят, маленькая, седые волосы коротко острижены. На ней были медицинские брюки в цветочек и ярко-голубой пиджак, за ухом ручка. Когда я представилась, она, казалось, сразу меня вспомнила и не слишком удивилась, что я пришла.

– Приятно снова вас видеть через столько лет, хоть и при печальных обстоятельствах, – сказала она теплым, глубоким голосом. – Иногда мне грезится, что сюда приходит Мэриан, взрослая – с ребенком, может и не одним. Но мечтать бывает опасно.

– Я разыскала вас, прочтя ваше письмо.

Она фыркнула, надела на ручку колпачок.

– Много же пользы оно принесло. Если бы я не была такой молодой, нервной и не трепетала бы в благоговейном страхе перед местными великими докторами, я бы не ограничилась тем заявлением. Конечно, подобные обвинения в адрес матери ребенка были почти неслыханными. Меня чуть не уволили. В это никогда не хочется верить. СМПД – это как что-то из сказок братьев Гримм.

– СМПД?

– Синдром Мюнхгаузена по доверенности. Опекающий ребенка человек, как правило мать, даже почти всегда, провоцирует у ребенка болезнь, чтобы привлечь к себе внимание. Если у вас синдром Мюнхгаузена, то вы вызываете симптомы болезни у себя. При СМПД вы доводите до болезни ребенка, чтобы показать, какая вы добрая, любящая мать. Как у братьев Гримм, понимаете? Так могла бы сделать злая колдунья. Странно, что вы об этом не слышали.

– Что-то знакомое, – сказала я.

– Эта болезнь становится все более известной. И популярной. Люди любят новое и страшное. Помню, как в восьмидесятых началась эпидемия анорексии. Чем больше о ней было фильмов, тем больше девушек морили себя голодом. Впрочем, вы всегда были молодцом. Я рада.

– Со мной, в общем-то, все нормально. У меня есть еще одна сестра, которая родилась после Мэриан. Волнуюсь за нее.

– Есть повод поволноваться. Если ваша мама страдает СМПД, быть ее любимицей несладко. Вам повезло, что она не баловала вас вниманием.

По коридору в инвалидной коляске пронесся молодой мужчина в зеленом хирургическом костюме, за ним, смеясь, бежали два толстых парня, одетые как он.

– Студенты-медики, – сказала Беверли, округлив глаза.

18

Сирсакер – легкая хлопковая ткань с жатыми полосками.