Острые предметы - Флинн Гиллиан - Страница 56

– Не надо ее трогать.

– Придется, Камилла. Ты сама понимаешь, что это не обходимо. Мы будем обращаться с ней очень бережно.

Он положил руку мне на бедро. Не на руку, не на плечо, а на бедро.

– Был ли Джон действительно под подозрением?

Он убрал руку.

– Его имя у всех на устах, с самого начала. Викери только о нем и говорит. Решил, что Натали была буйной, – значит, вероятно, и Джон такой же. К тому же он приезжий, и ты знаешь, что каждый приезжий внушает подозрение.

– У тебя есть доказательства вины моей матери, Ричард? Или это остается подозрением?

– Завтра мы получим ордер на обыск ее дома. Может быть, зубы найдем. Говорю тебе это только по дружбе. Из уважения и доверия к тебе.

– Хорошо, – сказала я. На колене зажглось: «слабость». – Мне надо увезти оттуда Эмму.

– Сегодня ничего не произойдет. Возвращайся домой и поужинай, как обычно. Веди себя как можно естественнее. Завтра возьму у тебя показания, они помогут следствию.

– Она морит нас с Эммой. Травит нас лекарствами; похоже, какими-то ядами, – меня снова затошнило.

– Камилла, почему ты ничего не сказала мне об этом раньше? Тебе бы сделали анализы. Это же ценное свидетельство! Черт.

– Спасибо за заботу, Ричард.

– Тебе когда-нибудь говорили, что ты не в меру чувствительна?

– Да, и не раз.

Гейла стояла у двери, как призрак на страже нашего дома на вершине холма. Потом она мгновенно исчезла, и, пока я ставила машину под навес, в столовой зажегся свет.

Ветчина. Я почувствовала ее запах еще из коридора. С листовой капустой и кукурузой. Все сидели за столом, как актеры на сцене театра. Сцена первая: ужин. Во главе стола восседает мама, по бокам от нее – Алан и Эмма, напротив приготовлен прибор для меня. Гейла выдвинула стул, тоже для меня, и ушла на кухню, шурша своим медицинским халатом. Мне стало не по себе – за последнее время я видела слишком много медсестер. Внизу, как всегда, шумела стиральная машина.

– Привет, моя дорогая, как прошел день? – слишком громко спросила меня мама, перекрикивая шум. – Садись, мы тебя ждем. Хотели поужинать всей семьей, ведь скоро ты уезжаешь.

– Скоро? Почему?

– Твоего дружка вот-вот арестуют, дорогая. Только не говори, что я знаю больше, чем репортер. – Она посмотрела на Алана, затем на Эмму, улыбаясь, как любезная хозяйка, подающая аперитив. Потом позвонила в колокольчик, и вошла Гейла, неся на серебряном подносе дрожащий, как студень, кусок ветчины, украшенный кусочком ананаса, сползающим набок.

– Порежь сама, Адора, – сказал Алан в ответ на ее удивленно поднятые брови.

Мамины светлые волосы заколыхались над столом, когда она склонилось с ножом над блюдом. Отрезав несколько ломтей толщиной с палец, она пустила блюдо по кругу. Когда Эмма предложила мне ветчины, я покачала головой и передала блюдо Алану.

– Значит, ветчину ты так и не ешь, – пробормотала мама. – Все никак не перерастешь это ребячество, Камилла.

– Если нелюбовь к ветчине считать ребячеством, значит нет.

– Как ты думаешь, казнят ли Джона? – спросила меня Эмма. – Отправят ли твоего голубка в камеру смертников?

Мама нарядила ее в белый сарафан с розовыми лентами и заплела ей волосы в две тугие косы. От нее исходила злость, точно зловоние.

– Смертная казнь в Миссури есть, и, конечно, за эти убийства должны казнить, если считать, что казнить человека вообще допустимо.

– А как казнят, на электрическом стуле? – поинтересовалась Эмма.

– Нет, – ответил Алан. – Давай-ка лучше ешь.

– Делают смертельную инъекцию, – прошептала мама. – Преступника усыпляют, как кошку.

Я представила, как мама лежит на каталке, пристегнутая ремнями, и любезничает с врачом, пока он не ввел ей иглу. Смерть от яда – это как раз для нее.

– Камилла, если бы ты могла стать любым сказочным персонажем, то кем бы ты стала?

– Спящей красавицей.

Вот было бы чудесно прожить всю жизнь в сладких снах.

– А я бы хотела быть Персефоной.

– Я не знаю, кто это, – призналась я.

Гейла положила мне в тарелку капусты и свежей кукурузы. Я стала есть через силу, по зернышку – каждое жевательное движение вызывало у меня рвотный спазм.

– Это владычица мертвых, – сияя, пояснила Эмма. – Она была очень красивой. Ее похитил Аид, он увел ее в подземное царство и сделал своей женой. Ее мать рассердилась и заставила Аида вернуть дочь. Но Персефона будет с ней только шесть месяцев в году. С тех пор она проводит половину жизни с мертвыми и половину с живыми.

– Эмма, и чем тебя привлекает этот жуткий персонаж? – спросил Алан. – Иногда ты меня пугаешь.

– Мне Персефону жаль. Когда она возвращается к живым, люди ее боятся, зная о том, откуда она пришла, – пояснила Эмма. – И даже с матерью она не может быть счастлива, потому что ей придется вернуться в подземное царство. – Эмма улыбнулась Адоре, затолкала в рот большой кусок ветчины и довольно захихикала.

– Гейла, мне нужен сахар! – закричала Эмма в сторону кухни.

– Эмма, позвони в колокольчик, – посоветовала мать. Она тоже не ела.

Гейла принесла сахар и щедро посыпала ветчину и лом тики помидоров на тарелке Эммы.

– Я хочу сама, – проныла Эмма.

– Пусть Гейла посыплет, – сказала мама. – Ты меры не знаешь.

– Камилла, а ты будешь грустить, когда Джон умрет? – спросила Эмма, обсасывая кусок ветчины. – Ты больше бы грустила по Джону или по мне, если бы я умерла?

– Я ничьей смерти не желаю, – ответила я. – По-моему, в Уинд-Гапе ее уже и так было предостаточно.

– Правильно-правильно! – поддержал меня Алан. Как-то слишком весело.

– Некоторые люди должны умереть. Например, Джон, – продолжила Эмма. – Даже если он не виновен, все равно пусть лучше умрет – и так убивается по сестре.

– Следуя твоей логике, я тоже должна умереть, потому что у меня умерла сестра и я по ней горюю, – сказала я и прожевала еще одно кукурузное зернышко. Эмма в задумчивости посмотрела на меня.

– Возможно. Но ты мне нравишься, поэтому надеюсь, что нет. А ты как думаешь? – обратилась она к Адоре.

Я заметила, что, обращаясь к ней, она никак ее не называла – ни мамой, ни даже Адорой. Как будто не знала, как ее зовут, но старалась не подавать вида.

– Мэриан умерла очень, очень давно, и я думаю, может, лучше бы и мы ушли вслед за ней, – устало сказала мама. Потом добавила бодро: – Но мы живы, и слава богу.

Она позвонила в колокольчик, пришла Гейла и стала собирать тарелки, обходя стол с усталым видом старой волчицы.

На десерт был кроваво-оранжевый шербет. Потом мама незаметно исчезла из-за стола, вернулась из буфетной с двумя узкими хрустальными бокалами и розовыми влажными глазами. У меня скрутило живот.

– Мы с Камиллой выпьем в моей спальне, – сказала она дочери и мужу, поправляя волосы перед зеркалом в серванте. Она к этому подготовилась – догадалась я, – уже надела ночную рубашку. И я пошла за ней, покорно, как когда-то в детстве.

Вот я вхожу в ее спальню, о чем так давно мечтала. На огромной кровати гора подушек, на стене большое встроенное зеркало. И знаменитый пол из слоновой кости, от которого вся комната сияет, как заснеженная поляна, залитая лунным светом. Мама сбросила подушки на пол, откинула одеяло и жестом пригласила меня в постель, потом села со мной рядом. После смерти Мэриан она столько месяцев жила в этой спальне взаперти, никогда не впуская меня, я и мечтать не смела, что когда-нибудь буду лежать здесь с мамой. Но вот я здесь, мечта сбылась, с опозданием на пятнадцать с лишним лет.

Она провела пальцами по моим волосам и дала бокал. Напиток пах печеным яблоком.

– Когда я была маленькой, мать однажды отвела меня в Северный лес и бросила там одну, – сказала Адора. – Она не казалась ни рассерженной, ни грустной. Скорее равнодушной. Похоже, просто скучала. Она ничего мне не объяснила. Вообще ни слова не сказала, только велела сесть в машину. Я была босой. Когда мы приехали в лес, она взяла меня за руку и очень уверенно повела сначала по тропинке, потом по траве, потом отпустила меня и сказала, чтобы дальше я за ней не шла. Мне было восемь лет, совсем еще кроха. Я вернулась домой, стерев себе ноги в кровь, а она только взглянула на меня, оторвавшись от вечерней газеты, и ушла к себе. В эту спальню.