Люди, горы, небо - Пасенюк Леонид Михайлович - Страница 65

И – наверху они, средь мировых ветров.

И жадно рвут они там звезды и кометы,

Потом спускаются, изведав славы светы,

С душой, сожженною огнем пустой игры.

И видят женщин вдруг, их ждущих средь томлений, Внезапно падают пред ними на колени,

Похищенные им кладя в персты миры.

Я люблю стихи Верхарна, – сказал он с пробившейся в голосе стеснительностью, – люблю за их фламандскую медовую вязкость, они чем-то сродни живописи Рембрандта, Рубенса, Снайдерса, Ван-Дейка, и так бражиста, тепла, телесно ощутима их плоть!

– Стихи весомы, и вы точно о них сказали, вряд ли можно сказать лучше, – согласился шеф.

Тогда Станислав, не дав опомниться, прочитал что-то хилое, блеклое, лишенное прежнего размаха.

– Что за гадость вы прочли? – возмутился шеф.

– А если это Верхарн?

– Бросьте вы! У меня пока есть слух на стихи – на чужие.

– Вот я и проверял ваш слух. Да и вкус.

– Бросьте вы! Мне всегда казалось, что подобные стихи может написать только человек, не живший с женщиной, несбывшиеся вожделения которого переросли в злобноиздевательское отношение к ней.

Первой реакцией Станислава было желание возмутиться, но он переборол себя и даже неожиданно захохотал. Его самого поразило, что захохотал он от души.

– Вы меня подсекли на корню, шеф, – сказал он сквозь смех. – Никогда не подумал бы, что у вас в запасе могут найтись столь разящие аргументы. Однако серьезно, не принимайте близко к сердцу, не стоит… Стишата действительно скверные – они написаны одним новомодным поэтом и у известного рода любителей ходят по рукам. Надо думать, что только по испорченности натуры моей они врезались мне в память.

– Смейтесь, смейтесь, – непримиримо проговорил шеф, уже держась за полог палатки. – Во всяком случае, смех освежает мозги, действует на человека примерно так же, как умывание. Советую читать писателей, умеющих смеяться серьезно, – Анатоля Франса, например… Можно О’Ген-ри, но он, на мой взгляд, местами излишне легковесен.

Удивительней всего, что Станиславу сделалось легко, будто он сразу, одним махом, очистился от некоей скверны, донимавшей его давно и мучительно.

– Ничего, малыш, ничего, – сказал он, примирительно похлопывая Витьку по плечу. – Можешь целовать некрасивых девушек. Я тебе даже советую. У них иной раз встречается нечто, чего не найдешь ни у какой писаной красавицы. И они умеют дорожить чувством. Может, у меня именно потому в семейном плане решительно не задалась жизнь, что я всегда гонялся за чем-то эфемерным, как жизнь мотылька-однодневки. Живи своим умом, малыш. Плюнь на чьи-то советы. И на мои. Ведь все, что я тут у костра сегодня наболтал, – это, знаешь ли, плюнуть и растереть.

Как бы пропустив его слова мимо ушей, очень тихо и очень серьезно Витька спросил:

– Далеко ли отсюда до острова Рождества?

– На кой он тебе ляд?

– Может ли достигнуть сюда радиация?

– Ха! Плюнь… Возможность радиации – а она ничтожна – не худшее, что нас здесь может ожидать.

Он как-то сник, потупился и долго сидел молча.

Но вдруг встрепенулся. Уже поднимаясь, ударом каблука вышиб из-под себя бочку. Зевнул, расправил плечи.

– Гораздо ближе до того острова, где отощавшие японцы, выброшенные вместе со шхуной зимним штормом, пожрали друг друга с потрохами.

– Я что-то не уловлю связи, – сказал Витька.

– Не нужно во всех случаях насильственно устанавливать связь, стремиться к рискованным параллелям, – устало заметил Станислав. – Не нужно чрезмерно усложнять и без того достаточно сложное наше бытие. Ха! Самураи, что с них возьмешь? Дремучая Азия. Склонность к харакири…

– Наш бы Зиганшин…

– Вот видишь, – усмехнулся Станислав, – наш Зиганшин… У него иного рода закваска. Не на тех хлебах взращен. – Он воззрился на безмятежно и бесконечно что-то жующего Егорчика. – Послушай, может, ты по-братски поделишься с нами тем, что так утомительно долго жуешь? Все-таки коллектив – это сила, которая…

Егорчик извлек из-за щеки кусок вязкой смолы.

– Это смола, – сказал он. – Тут много на берегу смолы, море выбрасывает. Она очищает зубы.

– А зачем тебе чистые зубы? Для какого пира? Егорчик не удостоил его ответом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

О том, что на острове есть лежбище сивучей, догадывались еще в старом лагере, хотя в справочной литературе оно не было отмечено. Вероятно, из-за малочисленности, или же морские львы облюбовали эти места недавно.

Как бы там ни было, а Витька, постоянно шныряя по острову, забираясь все дальше через отроги и ущелья, наконец, достиг самых головокружительных участков побережья. Не стоило и помышлять спуститься здесь к морю, так безнадежно обрывались базальты, раздробленные в воде на множество кекуров, расплюснутые лепешками.

Вот на тех-то рифах, соединенных с берегом узкими перемычками (в прилив сюда захлестывала вода, и рифы становились островками), Витька обнаружил несколько сивучей-самцов и при них десятка два-три маленьких, с коротким лоснящимся мехом самочек.

От тоски по сытной еде, по доброму куску печенки у него на минуту потемнело в глазах, вдруг замутило и обильно начала выделяться слюна. Он сплюнул.

Просто сказать – сивучи! Они совсем рядом, но как спуститься? Базальт порода крепкая, выветривается медленно, поэтому непропуски стоят гладкие, будто маслом смазанные, – не уцепишься, не нащупаешь ногой расщелину… Нужна веревка! Окажись в лагере веревка, Витька никому не стал бы и говорить, что обнаружил лежбище. Стащил бы у Егорчика ружье, и готово – навались, ешь, от пуза!

В лагере, конечно, обрадовались найденному лежбищу. Сгоряча. Но когда Станислав уяснил на месте незавидную позицию, с которой нужно было завоевывать сердце и печенку льва, он небрежно бросил:

– Лично мне это лежбище не светит.

– М-да-а, – протянул шеф, критически щурясь. – А нет ли возможности спуститься дальше по берегу?

– Спуститься можно, – сказал Станислав, – только

там лежбища не окажется. А сюда вы не проникнете, вы же видите непропуски!.. Эти львы – в каменной клетке.

Не солоно хлебавши, возвратились в лагерь, хотя еще долго каждый строил планы проникновения к сивучам.

Витька, правда, никаких планов не строил. Он, если разобраться, запросто мог еще прожить и без сивучей. Он не какой-нибудь прожора вроде Егорчика – вот где ненасытный человек. А сам пальцем о палец не ударит, чтобы раздобыть какое-нибудь пропитание.

На всякий случай Витька задался целью обследовать весь берег, где можно, спускаясь вниз, а где нельзя, глядя сверху. Нужно разведать местность досконально – может, и обнаружится дополнительный резерв пропитания.

Особенно его радовало, когда удавалось спуститься к воде. Тут кипела жизнь – верно говорил Станислав, что нужно только присмотреться.

Иногда он вспугивал уток-каменушек, сидевших на яйцах. Яиц, к сожалению, было мало – небрежно снесенные, они торчали где попало между зазубринами камней. Может, потому и утки назывались каменушками. Всякий раз Витька завороженным взглядом провожал вспорхнувшую каменушку. Удирая по-над водой, она как-то механически точно и законченно выпрастывала сзади лапки, будто самолет поджимал шасси. Точно так же поджатые, особенно прелестно лапки выглядели у топорков – красные на черном подбрюшье.

Витька яиц не трогал – разобьешь, а оно, может, насиженное. Лучше подождать, вот вылупятся каменушки, вот они подрастут… все-таки мясо, да еще какое! Дичь.

Опасаясь соблазна, Витька старался обходить сидящих на яйцах каменушек, но утки так сливались с камнями, что иногда он едва не наступал на них. С шумом и фырком прядали они из-под ног, будто рядом взрывалась хлопушка.

Витька уже мог отличить серую чайку от морской, а кайру от гагары. Не говоря о топорке – благодаря своему клюву он имел такую ярко выраженную внешность, что спутать его с другой птицей было просто невозможно. Недаром топорка называли когда-то морским попугаем. В общем Витька уже разбирался кое в чем, кое-какие у него поднакопились сведения о фауне и флоре пустынных северных островов, и он вполне мог, громко говоря, ассистировать Станиславу, следовать за ним во всех его вылазках в глубину острова и по берегам. Ведь Станислав не сидел все время у костра. Он с толком проводил здесь время. Но у Витьки что-то уже не лежала душа с ним общаться.