Чужая корона - Булыга Сергей Алексеевич - Страница 25

А еще я больше ничего уже не помню. Задохнулся я там, отравился. И помер бы я там, сдох, как запечный таракан, когда бы не Ярома. Когда я очнулся, то увидел, что лежу я на снегу, на спине, рядом со своим конем, в правой руке сжимаю свою саблю, а надо мной сидит Ярома и хлещет меня по щекам. Я разозлился, говорю:

— Ты чего это себе, хлоп, позволяешь?!

А он говорит:

— Жив, ваша милость! Это хорошо!

А я молчу. Ох, голова у меня тогда болела! Как будто кто на ней пудовым молотом железные орехи колол! Полежал я еще, полежал, потом говорю:

— Как ты меня достал?

— На веревке, — отвечает, — как еще. Веревка, смотрю, кончилась, а вы, ваша милость, там молчите. Я подождал, подождал, а после думаю: наверное, сожрал безмозглый Цмок нашего пана судью, надо хоть его косточки обратно достать, пане судьихе вернуть, чтоб похоронила она их по-людски. Начал доставать, достаю — а вы целы-невредимы. Вот радость-то!

Чего тут было возразить? Конечно, это радость. Я еще немного полежал, потом Ярома помог мне подняться, вложил я саблю в ножны, потом, опять же с Яроминой помощью, взобрался я в седло, и мы поехали обратно. Когда мы уже подъезжали к самой его хате, он спросил:

— А кого вы там, пан судья, видели?

Я подумал, усмехнулся и сказал:

— Кого, кого! Цмока, конечно!

— И что он вам сказал?

— Что надо, то и сказал. Теперь это тайна следствия. После приходи на суд, тогда узнаешь. Если сам под судом не окажешься! А пока что опять накорми меня как следует и дай два-три часика соснуть.

Он так и сделал.

И вот я хорошенько поел, потом как следует выспался. Просыпаюсь, а уже темнеет. Мои гайдуки и те двое, Сенька с Гришкой, сидят на лавке возле печи, греются. Я им говорю:

— Вы что, собаки, прохлаждаетесь? А кто на карауле, а? А ну бегом на двор! И позовите ко мне Ярому.

Я, сами понимаете, лежал не у Яромы в хате, а во флигеле. У Яромы печь топят по-черному, а я боюсь угореть.

Вот они все семеро ушли, пришел Ярома. Уже стало совсем темно, он зажег плошку на столе, кувшин вина поставил, потом дал хлеба, сала, лука. И сам стоит передо мной, как лист перед травой. Я сел, шубу на плечи накинул. Стал перекусывать да запивать. И молчу.

А он стоит! Долго я молча перекусывал, долго он передо мной стоял, томился. Подследственный, он же как баба! С ним никогда спешить нельзя. И, опять же, для следствия самое лучшее время — это темная ночь. Мне что! Я выспавшись. А он небось нет. Ну да и ладно. Я все перекусил и всем запил, достал белый кружевной платочек, губы, руки утер, говорю:

— Нет, мало. Принеси-ка мне еще. Такого же.

Он пошел, принес, расставил, сала потоньше нарезал. Я опять взялся перекусывать. Но это уже больше для виду. Потом вдруг говорю:

— А пан Ковдрыш с ними был?

— Был, — отвечает Ярома.

— А вот теперь, — говорю, — его больше нет.

— Как так?

— Очень просто, — отвечаю.

И дальше кратенько, в общих чертах, довожу до его сведения, что там на Сымонье было. Потом вдруг спрашиваю:

— А ты, я помню, тогда рядом с паном Ковдрышем стоял?

— Это когда была та самая охота?

— Да. Когда Цмок вот так вот вдруг как выскочит прямо из дрыгвы и сперва пана Миколу Бугайчика сожрал, потом его коня, а потом всех его собак. Я, — говорю, — еще тогда хотел розыск по этому делу произвести, но покойный князь Сымон мне этого не дозволил. Так вот я потому только сейчас тебя спрашиваю: ты близко тогда был?

Ярома говорит:

— Я рядом с паном Ковдрышем стоял. И этот Цмок, он как Бугайчика сожрал, так сразу кинулся на Ковдрыша.

— Значит, ты близко был?

— Близко, пан, близко! Цмок тогда был от меня, как вы сейчас. Так бы рогатиной и ткнул, и дотянулся бы!

— Ат! — говорю. — Так чего же не ткнул?

— А не знаю. Вдруг закружилась голова, я и упал. И после ничего не помню. Ну точно как и вы сегодня, пан судья.

— Так, ладно! — говорю. — А сколько было у него, у того Цмока, голов? Говорили, что три. Это верно?

Ярома помолчал и говорит:

— Не знаю. Может, и три. А может, это со страху привиделось. Да и разве это, пан судья, так важно?

— Очень важно, — говорю. — Ну, пока ладно про это. Теперь вот что: значит, как Цимох того, без головы остался, старый покойный князь тебя сюда назначил. А Цмок чего?

— А ничего. Цмок молчал. Я же, как только сюда приехал, первым делом трех хромых коней ему на вырубки отвел.

— А почему именно трех?

— Ну а вдруг у него три головы.

— А сколько их на самом деле оказалось?

— Так откуда мне знать!

— Как откуда! — кричу я и встаю. — Так как же ты их, хлоп, за все это время не сосчитал, если похваляешься, что знаешь, где его берлога, если ты поважаных панов приглашаешь ему жердью в ребра тыкать, а голов до сих пор не сосчитал?!

— Не сосчитал, винюсь.

А я:

— Поздно виниться, хлоп! Да знаешь ли ты, что у меня на тебя уже три доноса под сукном лежит?! А у тебя не три головы, а всего лишь одна! Так мне ее теперь трижды рубить, что ли?!

Вот что я тогда прокричал. Вот как я был тогда зол! А он вдруг усмехнулся, говорит:

— И у тебя, пан судья, тоже всего одна голова. И, все говорят, она у тебя умная-преумная. Так как же ты не можешь тогда понять, что был бы я ведьмак, так отпустил бы сегодня веревку — и полетел бы ты прямиком к Цмоку в пасть! А может, и в три пасти сразу.

Вот что он мне тогда сказал, собака. Грозил! Я усмехнулся, сел и говорю:

— Если бы он хотел меня сожрать, так бы и так сожрал, без твоей помощи. А мог бы и сюда придти, и здесь бы нас сожрать. Вместе с флигелем и твоей хатой, с баней, пуней, клуней — со всем. Как в Сымонье. А вот не жрет! Значит, так надо. И Цимоха не сожрал, тоже так было надо. И Цимошиху живой отпустил. Она к нам в Зыбчицы пришла, я ее тайком от старого злодея допрашивал. Она сказала, что сама никогда Цмока не видела, а сам Цимох ей никогда ничего об этом не рассказывал. А ты, Ярома, его видел. Ну так возьми и расскажи.

Ярома помолчал, весь аж вспотел, а после говорит:

— Боюсь я, пан судья.

— Чего?

— Да боюсь его имя трепать. Мало ли что потом случится.

— А жердью тыкать не боялся?

— Так то когда он спал. И это только один раз. И то, это ж, знаете, пан судья, не вам объяснять, это ж такая охота! Я его все лето и всю осень выслеживал, а после ждал, когда он покрепче заснет, потом еще ждал-ждал, после пришел, жердь выстругал… Ох и страшно мне было тогда! Ох, думаю, если я его вот сейчас ткну, а он возьми да и подохни, и тогда вся наша земля, весь наш Край — ш-шах! — и провалится! И опять ничего здесь не будет, одно только море.

Тут мне стало смешно, я ему говорю:

— Так зачем же ты тогда, баранья голова, пана Юзафа к нему водил? А если бы пан Юзаф на него накинулся да порубил бы на мясо?

Ярома ничего на это не сказал, только рукой махнул. Потом помолчал, помолчал и говорит:

— А вы, пан судья, когда к нему в нору полезли, убить его хотели, да?

Ну что тут скажешь, а?! И я сказал так:

   —  Нет, — говорю, — не убивать я его лез. А допросить. Потому что первым делом я должен знать, кто передо мной — человек, который может прикинуться зверем, или зверь, который иногда человеком прикидывается. Если это человек, тогда что получается? А то, что всякая охота на него — это покушение на убийство. И тогда дальше: пан Микола Бугайчик на убийство покусился, а Цмок, обороняясь, сам его убил. Значит, в этом деле Цмок не виноват, а виноват сам Бугайчик. Значит, это дело закрываем, здесь виноватых нет. Берем дальше: пан Михал. Ну, тут пан Михал первым в него стрельнул, тут совсем все сразу ясно. А потом и вообще, Цмок его не жрал, не убивал, а это просто пан Михал по своей неосторожности утопился в дрыгве. Значит, и здесь за Цмоком тоже нет состава преступления. Понятно?

Ярома кивает — понятно. Потом:

— А грабари? А старый князь?

— А Цмок там был?

Хлоп и молчит. Вот то-то же!

Да он только опять: