Русские агенты ЦРУ - Харт Джон Лаймонд - Страница 50

По моему мнению, ответ в случае с Пеньковским довольно прост — смыслом его жизни была месть, осуществлять которую издалека было невозможно. Проект ядерного нападения на свою родную страну демонстрирует глубину его ненависти: к тому же он слишком серьезно воспринимал принятую на себя миссию солдата «своих» королевы Великобритании и президента США.

Николай, военный человек до мозга костей, был довольно успешен во всех своих начинаниях, несмотря на все метания между верностью долгу и предательством. Совершив несколько длительных поездок за границу, он никогда не пытался перейти на другую сторону — частично из гордости, частично из недостатка гибкости, сделавших затруднительным столь кардинальную перемену в жизни, как бегство из родной страны.

Что касается Попова, то у него взяло верх присущее ему отсутствие воображения. Во время пребывания в Берлине, получив настоятельный совет уходить, он ответил решительным отказом. Несмотря на высокое звание, Попов до конца жизни оставался русским крестьянином и не мог представить себя живущим на Западе до конца жизни. «Все будет хорошо», — часто утверждал он, поскольку оптимизм являлся единственной возможной для него реакцией на столь сложную дилемму.

Дмитрий постоянно жил в таком напряжении, что ему было не до анализа обстановки, рациональная составляющая его натуры была столь скудна, что поступки не поддавались никакому разумению. Можно было лишь предположить, что, подобно Михаилу, вернувшись домой, он просто следовал установившемуся жизненному порядку. Что касается дальнейшей судьбы Дмитрия, то мне о ней известно очень мало.

И наконец, что с Михаилом? Старавшийся произвести впечатление интеллигентного человека, он вел себя подобно собаке Павлова. Стоит хозяину свистнуть, как она возвращается домой. Когда я столкнулся с его делом впервые, Михаил не показался мне личностью, интересной для исследования, однако его поведение хорошо иллюстрировало некоторые аспекты шпионского синдрома.

Хотя мнение профессиональных психологов могло бы оказаться весьма полезным для нашего исследования, работ, посвященных изучению деятельности и психологии шпионов, существует не так много. Можно предположить, что специалисты, занимающиеся психическими отклонениями, относят людей, склонных к шпионажу, к категории так называемых социопатов или психопатических личностей. Позвольте привести мнение одного из таких специалистов: «[Социопат или асоциальная личность] не в состоянии принимать вещи такими, какие они есть на самом деле, не способен вписаться в окружающее его общество, проявляет склонность к независимому, индивидуалистическому существованию при отсутствии каких-либо чувств к своей семье, друзьям или стране. Несмотря на все эти недостатки, он может казаться очень милым человеком, но [почувствовав, что его притягательность уменьшается] испытывает недоумение, сожаление и тревогу»{22}. Социопаты отличаются неспособностью предугадать результаты своих действий и во многих случаях даже не испытывают страха. Некоторые люди, награжденные во время Второй мировой войны орденами за проявленную отчаянную храбрость, по окончании боевых действий имели неприятности из-за неадекватного и буйного поведения. Причины отклонений в поведении лиц, причисляемых к социопатам, не совсем ясны и могут обуславливаться наследственными факторами. Поскольку этот термин является по определению уничижительным, я предпочитаю употреблять его как можно осторожнее. Поведение лиц, фигурирующих в моей работе, можно объяснить сочетанием многих редких социальных факторов, в том числе, возможно, и наследственных. Поэтому сочетание слов «шпионский синдром» кажется мне более щадящим, чем термины, принятые в психиатрии.

В заключение замечу, что, несмотря на многие недостатки, характерные для описанных выше людей, они могли бы стать неплохими гражданами любой западной страны, как это случилось с Юрием, если бы в свое время они были освобождены от советского давления.

Эпилог.

МОИ СОВЕТСКИЕ ДРУЗЬЯ

Самой приятной неожиданностью за весь период моей карьеры в ЦРУ оказалась та легкость, с которой за границей я мог заводить друзей среди советских дипломатов. Мои коллеги из западных стран, служившие в разное время в Москве, постоянно подчеркивали трудности, с которыми они сталкивались при установлении даже неформальных отношений с советскими чиновниками, в том числе с теми, в обязанности которых входило общение с представителями некоммунистического Запада. «Это относится прежде всего к столице, — предупреждали меня, — в Москве они особенно остерегаются любых контактов, не являющихся официальными».

По своей тогдашней наивности я считал естественным, что подобные осложнения должны быть и за пределами Советского Союза, тем более в явно антикоммунистически настроенных странах, где мне привелось работать сразу после окончания Второй мировой войны. Поэтому мой собственный опыт подобного общения, имевший место в начале 60-х годов в Марокко, стране, балансировавшей в экономическом и в политическом отношении между Западом и Востоком, явился для меня откровением. К моей радости, установление добросердечных отношений с представителями СССР, работающими в столице Марокко Рабате, оказалось сравнительно легким делом.

Нужно заметить, что служащие советской миссии с самого начала точно знали, что я являюсь главой местного отделения ЦРУ и, следовательно, представляю для них не совсем обычный интерес. С другой стороны, я был вооружен надежной информацией о тех, кто в советском посольстве представлял КГБ, и концентрировал свое внимание именно на них. (Сотрудниками ГРУ, которые интересовались по большей части военным персоналом, я не занимался.) Очень помогало мне то, что все происходило именно в Рабате. Это был красивый, современный город, достаточно большой, чтобы предоставлять своим обитателям все блага цивилизации, но и вполне компактный, чтобы все мы чувствовали себя добрыми соседями. Вдоль широких, обсаженных пальмами улиц, простирающихся по атлантическому побережью Рабата, располагались красивые частные дома. Поэтому не было ничего удивительного в том, что в тот период, когда страны всего мира считали своим долгом обозначить свое присутствие в быстро деколонизирующейся Африке, Рабат стал удобным центром для многих правительств, подыскивающих подходящее место для дипломатического представительства на этом континенте.

Официальный штаб советских сотрудников в Рабате был довольно большой, одна из задач представительства — контроль за деятельностью американских баз военно-морской авиации, дислоцированных в Марокко и являющихся частью инфраструктуры НАТО.

Но в этой спокойной и весьма цивилизованной стране с ее пляжами, омываемыми ласковыми волнами Средиземного моря и Атлантического океана, никто себя особо не утруждал. Возможность всемирного конфликта казалась в этом райском уголке столь, же далекой, как Северный или Южный полюса, и в непринужденных беседах с русскими мы быстро нашли общие интересы и научились избегать разделяющие нас щекотливые вопросы. Один из моих добрых собеседников, офицер КГБ, которого я буду называть Лео, почти год состоял в посольстве в качестве временного поверенного и исполняющего обязанности руководителя советской миссии. Он любил вместо официальных мероприятий участвовать в семейных ужинах с женами в нашем представительстве. А эти встречи случались довольно часто. Очень популярными среди дипломатов были национальные праздники, проходившие в более чем пятидесяти посольствах Рабата. Лео не скрывал, что эти церемонии приводят его в уныние, наш дом нравился ему гораздо больше. Он и его жена свободно говорили по-французски, и в наших частых беседах Лео был весьма откровенен — гораздо больше, чем я мог ожидать от высокопоставленного дипломата. К примеру, до назначения в Марокко он служил в Египте, и когда я, между прочим, спросил его, как он относится к арабам, Лео только отмахнулся. «Совершенно нецивилизованный народ!» — пробормотал он, а его жена, всегда приветливая женщина, в ответ на слова мужа согласно кивнула головой и нахмурилась. Мы о многом разговаривали вчетвером, и Лео был готов обсуждать почти все, за исключением критики советской политической системы. Больше всего ему нравилось сидеть со мной по-турецки на полу со стаканом виски в руках, слушая мои записи русских песен и хоровой музыки. Временами он покачивался, мурлыкал мелодию и даже подпевал в некоторых местах — я же ограничивался лишь мурлыканьем.