Наследник фаворитки - Марчик Георгий - Страница 24

24

— А то вы не знаете… — недоверчиво протянула девушка, приостанавливаясь.

— А вот и не знаю. Не могу же я все знать. Я, представьте себе, корреспондент, приехал познакомиться с вашей стройкой.

— Эта дощечка называется рейкой, — все еще строго сказала девушка. Потом она принесла топорик и кусок доски, заострила конец и стала, как колышек, вбивать ее в землю.

«Ах, какая восхитительная брюнеточка! — радостно сказал себе Леон. — Я обязательно женюсь на ней».

— Хотите, сероглазка, я погадаю вам? Скажу, как вас зовут, — предложил он, откровенно любуясь девушкой.

Она продолжала молча возиться с рейкой.

— Вас зовут Лидочка.

Девушка, принимая игру, повернула к нему голову:

— Не угадали. Аня.

И тут же, не теряя ни секунды, Леон продолжал:

— Вы геодезистка?

— Нет, сантехник.

— У вас отличный вкус. В Москве еще только входит в моду вот такая вязка и такой фасон воротника.

Девушка с любопытством глянула на Кобыльского:

— А что сейчас модно в Москве?

— На последней демонстрации мод на Кузнецком — французская фирма «Диор»… — кокетливо начал Леон. Он уверенно поскакал на хорошо объезженном коньке, лихо перепрыгивая барьеры недоверия и отчужденности. Я, знаете ли, эстет. Большой поклонник красоты. Во мне чрезвычайно развито чувство прекрасного. А вы само совершенство. Это какое-то чудо, что-то сверхъестественное. Я просто не верю своим глазам…

— Не понимаю, чем это я могла заинтересовать вас, — пряча улыбку, спросила Аня. — Зачем вы мне льстите?

— О-о-о! — с придыханием, почти со стоном протянул Леон. — Вы так скромны. Я умолкаю. Простите, простите, — он театрально приложил руку к сердцу и в деланном умилении и послушании склонил голову.

Солнце еще не скрылось за дальними сопками, когда они снова встретились недалеко от белого дощатого клуба и, не сговариваясь, пошли в сторону реки. Миновали самодеятельную «Индию» — район застроек старожилов. Леон, отмахиваясь от назойливой мошкары, которая ореолом окружала голову, вдохновенно излагал своими словами содержание передовой статьи стенной газеты «Даешь плотину!». Это тоже произвело хорошее впечатление.

— Почему здесь так много бородатых? — спросил он.

— Ребята дали зарок не бриться, пока не уберут последней палатки, — немножко смущаясь, как будто это она сама подбила ребят дать такой зарок, сказала Аня.

— Молодцы. Настоящие романтики, — похвалил Леон. — Я преклоняюсь перед такими людьми.

Еще бы! Для него самого подмести комнату было настоящим подвигом. С первых шагов младенца бабушка и дедушка сдували с Леона пылинки. Он рос «вундеркиндом» — сочинял стихи, рисовал, пел. Так уж получилось, что с пеленок он готовился стать знаменитостью. Но ему не везло… Леон вымахал в рослого детину, но никто почему-то не захотел признать в нем живого гения. И он заскучал. Опускался он катастрофически быстро. Стал мелким мошенником. Единственное, что осталось у непризнанного гения, — приличный костюм, отменные манеры и прямо-таки патологическая склонность к болтовне.

— Правда? Вы так думаете? — по-детски откровенно обрадовалась Аня и даже слегка заалела от удовольствия. — А мой папа ругается. «Это пижонство, — говорит, — позор. То да се. Ишь, бородатые комсомольцы… В мое время за одну такую бороду сразу бы вытащили на собрание. Где это видано?»

— Ваш папа ретроград! — решительно заявил Леон. — Кому мешает чужая борода или усы? Неужели растительность на лице — признак недалекого ума или отсутствия полноценных убеждений?

— Вот именно! Я то же самое говорю, — поддержала Аня. — Но разве ему втолкуешь?! А у нас такие замечательные мальчишки! Вы сами увидите. Бескорыстные — раз, — Аня подняла руку и стала по очереди загибать пальцы. — Смелые — два. Начитанные — три. Самоотверженные — четыре. Веселые — пять! Я вам расскажу о них. Есть у нас один мастер, Володька Мезенцев, — симпатичнейшая личность: у него тоже бородка — шкиперская такая. Недавно в тайге пожар был: троих вытащил из огня — сам мог запросто сгореть. Смеется: да ну, ерунда, говорит, я в огне не горю. О таком поэму можно написать.

— О! — патетически воскликнул Леон. — Вы любите стихи?! Это так прекрасно!

— Да, люблю! — с сердечной живостью призналась Анечка, поворачивая к Леону свое хорошенькое личико. — Очень люблю! Для меня поэзия на первом месте. Я даже сама пишу стихи, — понизив голос, доверительно, как сокровенную тайну, сообщила она. — Только вы, пожалуйста, не смейтесь.

— О! — с восторгом выдохнул Леон. — Неужели?! Я ведь тоже поклонник этой прекрасной музы. Умоляю — почитайте…

— Идет! — согласилась Аня без лишнего кокетства. — Но уговор: если не понравится, скажите честно. Вот это я как раз посвятила Володе Мезенцеву:

А ботик бортиком — и лед вразлом, Та шхуна хрупкая — мой верный дом. А волны пенятся, и ветер бьет — С отвагой в дальний путь герой плывет. А сердце чайкою в груди парит, И буря с песнею в ушах звенит. Летим под парусом одной мечты Дорогой подвига, большой любви…

Аня читала стихи негромко, с воодушевлением, нараспев, как читают стихи поэты, и, закончив, в смущении опустила голову.

— Да у вас с ним любовь! Меня вы не проведете, — с игривым смешком сказал Леон, но тут же спохватился и поспешно провел ладонью по своему лицу, как бы стирая с него невольно проступившее сальное выражение. — Я серьезно — вы любите его?

— Ну что вы! — пожала плечами Аня. — То есть, как бы это поточнее выразиться, люблю, но как товарища или брата. Он на самом деле очень славный. Мы с ним просто близкие друзья. Вам понравились мои стихи? Вы ничего не сказали…

— Прелестные стихи! — воскликнул Леон. — Грацио! Вот уж не ожидал. Да вы настоящий талант. Можете мне поверить. Меня еще в школе прозвали эстетом. Честное слово. Хотите, порекомендую ваши стихи куда-нибудь в журнал?

— Нет-нет, не надо! — улыбалась девушка. — Ведь я пишу для души, а не для печати.

— Я вас понимаю. Как я вас понимаю! — с горячим искренним чувством подхватил Леон. — Я сам такой же, представьте себе. Я мог бы сделать блестящую карьеру, но не хочу. Зачем? Мои предки — столбовые дворяне. Корни нашего генеалогического древа восходят к младшей ветви Рюриковичей. Моя родная бабушка окончила Смольный и весьма близка была с великим князем. Ну не смешно ли? Правда, все смешно, что не касается лично нас. В другую эпоху у меня, возможно, были бы лакеи, выезд, свой герб, меня принимали бы в высшем обществе. Но я нисколько об этом не жалею. Я и сейчас могу все иметь. Но просто не хочу. Стать рабом тщеславия — значит похоронить в себе художника. Настоящая поэзия требует полной самоотдачи. Моя высшая цель — это нирвана, раскованность, ничем не связанное парение духа. Мне было нелегко, но зато я добился поставленной цели — полностью раскрепостил себя…

Леон умолчал лишь о том, как далеко он зашел в этом.

— По-моему, вы не правы, Леон, — помолчав, мягко возразила Аня. — Возможно, я не совсем правильно вас поняла, но разве бывает творчество без борьбы, без цели, без идеалов? Я просто не представляю этого.

— Согласен! — с пафосом подхватил Леон. — Именно это я и имел в виду. Но просто я, очевидно, слишком образно выразил свою мысль.

При расставании Леон был удостоен высокой чести — приглашен в гости к Ане на день ее рождения. Это был крупный успех.

Утром следующего дня Леон подошел к Володе Мезенцеву, давешнему молодому широкоплечему парню со шкиперской бородкой, и показал блокнотик с переписанной передовой статьей. Однако мастер статью читать не стал, а кивнул и сказал:

— Вижу. Иди работай!

Как ни старался Леон отвертеться от исполнения своих обязанностей электросварщика, как ни откручивался, ему пришлось взять в руки сварочный агрегат.