Преступление не будет раскрыто - Семенов Анатолий Семенович - Страница 26

Беляев сел возле двери и стал прислушиваться. Едва улавливал ухом шуршание одежды. Похоже Горшенин сам стал раздеваться — брякнула о пол пряжка ремня от брюк. Потом послышались стоны и возня. Опять стоны и мерное поскрипывание кровати.

Через час Горшенин вышел из спальни в одних плавках весь потный. Сказал, что надо сменить простыню.

— Ты знаешь, — добавил он, выпучив свои хамелеоньи глаза, — она была девственница.

— Не может быть! — воскликнул Володя.

— Честное слово.

— Вот это да! В наше время — девственница.

— Сам ещё час назад не поверил бы. А вот теперь убедился.

— Она раздета?

— А что, хочешь взглянуть на неё? — ответил вопросом на вопрос Горшенин. — Взгляни. Роскошная девочка. Ничего не скажешь.

Беляев вошёл в спальню и увидел голую Марину. Она лежала на спине. Одна нога слегка согнута в коленке. Руки распластаны. Волосы раскиданы по подушке.

— Слушай, что с ней? — испуганно спросил Володя, глядя на её мертвенно-бледное лицо с закрытыми глазами.

— А что с ней? — равнодушно сказал Тарас.

— Да она жива ли?! — воскликнул Беляев и бросился щупать пульс. Пульс ещё прослушивается. — Немедленно вызывай скорую! Нет, лучше я сам вызову.

— Постой, — пробормотал Тарас — Как же… Тогда я лучше уйду.

— Куда ты уйдёшь?! — вскричал Володя. — Возьмут анализ спермы, и куда ты денешься?

Тарас побледнел.

— Давай хоть оденем её.

— Одевай сам! — крикнул на ходу Беляев. — Каждая секунда дорога.

Скорая помощь приехала минут через десять. Горшенин еле успел одеться сам, одеть Марину и вытащить из-под неё перепачканную простыню.

Врач скорой помощи, полная представительная женщина, осмотрела Марину и, обращаясь к фельдшеру, сказала:

— Сплошной криминал.

Они вышли из спальни. Врач обратилась к двум парням санитарам и сказала, что наверно понадобятся носилки.

— Ну что делать, — прибавила она. — Надо вызывать милицию. — Почему? — спросили в голос оба санитара. — Она чем-то одурманена и изнасилована. Горшенин направился к выходу.

— Стой! — сказал один из санитаров, высокий дюжий парень и преградил ему дорогу. — Ты куда? Сидеть!

Другой санитар и фельдшер тоже встали у выхода.

— Где телефон? — спросила врач.

— Вот телефон, — ответил Володя, ткнув указательным пальцем на аппарат.

Дежурный наряд милиции прибыл мгновенно. Наверно, патрулировал где-то поблизости. Сержант, выслушав врача, позвонил в райотдел и вызвал оперативную группу. Следователь, медэксперт и фотограф тоже не заставили себя ждать. Пока работники скорой помощи уколами и промыванием желудка приводили Марину в чувство, следователь составил первый протокол на месте происшествия.

— Они закрылись в комнате. Я не знал, что там у них было, — твердил одно и то же Беляев.

Однако его вместе с Горшениным увезли в отдел милиции, но поздно вечером выпустили. Горшенин загремел сначала в камеру предварительного заключения, потом в тюрьму.

Марину увезли в больницу. Когда она окончательно пришла в себя, её навестил следователь и долго беседовал и писал протокол. — Что ему будет? — спросила Марина.

— Суд решит, — уклончиво ответил следователь. И суд решил: на основании акта судебно-психиатрической экспертизы направить Горшенина Тараса Григорьевича на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Врачи-психиатры сочли, что он в момент преступления был невменяем.

Горшенин в больнице почти не был. Жил дома под расписку родителей. Через полгода с него сняли принудительное лечение, и он обрёл полную свободу. И при всём том, что натворил, никакой судимости. И спокойно продолжал учиться и жить обычной студенческой жизнью.

Таня, вернувшись в Иркутск, сказала подругам, что над Маринкой какой-то рок, настоящее проклятие. Дважды за одну практику её жизнь висела на волоске.

III

Бывшего командира взвода Подбородько повысили в звании и перевели в штаб дивизии. Вместо него назначили молодого лейтенанта Орлова. Новый командир в первый же день дал одному рядовому наряд вне очереди за то, что тот по рассеянности, бросая окурок в урну, не попал в неё и не подобрал окурок. Другому солдату который, стоя у двери казармы и слушая байку приятеля, в самом смешном месте, схватившись за живот, расхохотался и поддал задом вошедшему Орлову, пострадавший закатил два наряда вне очереди, сочтя выходку за дерзость, предназначенную специально для него. Об этом 0легу рассказали, пока он снимал сапоги, вернувшись из караула, и отогревал ладонями настывшие пальцы ног. Потом он увидел на своей тумбочке письмо. Первая мысль мелькнула как молния: не от Марины ли? Она ещё не ответила ему ни разу, но он всё ждал и надеялся, и каждый раз, когда получал весточку из дома, первая мысль была всё та же: не от Марины ли? И вот теперь он опять подумал о ней, и опять письмо было из дому, хотя почерк на конверте чей-то чужой, незнакомый. Олег насторожился и быстро распечатал конверт и прочитал написанное незнакомым почерком письмо. Оно принесло несчастье. На листке линованной тетрадной бумаги чьей-то ученической рукой было написано, что его бабушка Агафья Софроновна скоропостижно скончалась, что её с помощью Трофима, соседей и старух, слава Богу, похоронили. Письмо было написано от имени деда, который читал-то плохо, а писать совсем не мог (прежде письма Олегу писала сама Агафья Софроновна). Несчастье случилось десять дней назад.

Олег подошёл к окну, сворачивая письмо и заталкивая в нагрудный карман. Долго стоял у окна, стряхнул скупую слезу и не сказал о письме никому.

Однажды, когда наступил личный час, Олег уединился, в классную комнату. Сел за стол, задумчиво уставился во двор, где солдаты пехлами сгребали снег в одну кучу. Он не заметил, как в комнату вошёл лейтенант Орлов, просто не обратил внимания, когда слышал шаги. Маленький, коренастый, с круглым лицом и большим горбатым носом лейтенант Орлов остановился перед ним, закинув руки назад и расставив коротенькие ножки. Олег не изменил своей позы. Он был так погружён в свои думы, что позабыл обо всём на свете и не поприветствовал своего командира.

— Осинцев! — сказал лейтенант.

Олег встрепенулся и вытянулся перед ним по стойке смирно. У него было такое состояние, когда человек, видевший страшный сон, вдруг внезапно просыпается, и сердце, кажется, бешено колотится о стенки грудной клетки.

— Устав не знаешь, — сказал Орлов. Мгновение они смотрели друг другу в глаза. Орлов понял, что прервал Осинцева в минуты глубочайших внутренних переживаний. Во взгляде солдата Орлову не понравилось то, что человек подчинённый, да ещё вдобавок проштрафившийся, в такую минуту не потерял чувства собственного достоинства. Орлов побагровел и, не сказав более ни слова, повернулся и ушёл.

С этой минуты они постоянно, ежедневно, когда встречались по долгу службы, чувствовали неприязнь друг к другу, которую испытывают между собой мнительный учитель и способный, но дерзкий ученик, когда учитель, не взлюбив ученика, занижает ему отметки, а ученик, не взлюбив учителя, с нежеланием идёт на урок. Но главная беда была не в этом. Его покинули два самых близких человека. Один — навсегда. Вот о чём болела у него душа.

В казарме никто не знал о его переживаниях. Замечал неладное только один его близкий приятель татарин Анвер Халитов. Он иногда спрашивал:

— Что, друг, грустишь? Олег отвечал ему:

— Так, ничего, Анвер, припомнилось детство. … Прошёл первый год службы.