Горение. Книга 2 - Семенов Юлиан Семенович - Страница 22

– На что замахиваетесь?

– Замахиваются на лошадей. Если мы опубликуем рапорты ваших шпионов, карьере конец – вы это понимаете! Изгоем станете, на службу никто не возьмет: бывших боятся, не верят. С вами могут иметь дело до той поры, пока вы есть вы. А вы пока не просто Попов – вы полковник Попов. Держите. Это копии. Подлинники может передать мой коллега. Сейчас. Здесь же.

– Откуда у вас эти фальшивки?

– Не надо, полковник. Это не фальшивки. И мы взамен не многого просим…

– Чего ж вы просите взамен? – спросил Попов, закрыв глаза – так явственно увиделось ему лицо Стефании.

– Вы позвоните сейчас в тюрьму и скажете, чтобы поручику Розину, по вашему предписанию, передали Казимежа Грушовского – для допроса.

– Кто такой Грушовский?

– Мальчик, который харкает кровью после избиений…

– Он идет по делу социал-демократов?

– Кажется…

– Вы понимаете, надеюсь, что вашему поручику Розину я никакого арестанта не передам?

– Логично мыслите. Я тоже этого не допускаю.

– Вы кто?

– Я нанят, полковник. Мне платят за работу.

– Не лгите.

– Я рад, что мы с вами трезво мыслим. У меня приготовлено прошение матери Казимежа и заключение врача: юноша нуждается в немедленной врачебной консультации и помощи. В прошении сказано, что консультация у профессора Вострякова в клинике младенца Иисуса имеет быть сегодня, с восьми до девяти. Сейчас без двадцати восемь. Несчастная мать подстерегла вас в театре. После манифеста вам надо быть добрыми и снисходительными – даже к арестованным бунтовщикам. Так ведь? Словом, вы согласны удовлетворить прошение?

– Где подлинники?

Вы их получите, как только тюремное начальство отправит Казимежа в клинику.

– Я ведь откажусь, милейший… Зачем вы только пришли ко мне с этим?

– Вы не откажетесь. Вам нельзя этого делать, полковник. Мы ошельмуем вас, обречем на голодное, унизительное состояние. Вспомните судьбу коллежского советника Шарова, вспомните, как он обивает пороги охраны, а ведь его прегрешение куда как незначительнее вашего. Все шатается, полковник, все шатается, подумайте о себе, о тех, кого любите, о старости своей подумайте, об ужасе ничегонеделанья. У нас выхода нет. У вас их несколько. Можете написать мне письмо, что обещаете Казимежу жизнь, – суда ведь еще не было?

– Вернете документы?

– Копии. Подлинники – после суда.

– Подите прочь.

Лежинский чуть подвинулся к Попову, шепнул доверительно, с усмешкой:

– Только не вздумайте палить в спину. Поглядите, – он кивнул на ложу, где были установлены прожекторы.

Попов увидел двух людей – руки лежат на бархате, прикрыты программками, дурак не поймет, – пистолеты прячут.

– За дверью еще двое, – добавил Лежинский, поднялся, чуть поклонившись, пошел к двери.

– Стойте, – окликнул Попов. – Пусть придет человек с подлинниками.

– И с прошением?

– Хорошо, с прошением, хорошо…

Лежинский провел несколько раз по волосам, словно поправляя прическу.

Попов увидел, как поднялась женщина в партере, пошла к выходу.

Прошение было в ридикюле Софьи Тшедецкой. Подлинники рапортов тоже.

Через час Казимежа привезли в клинику. Сонный унтер расположился с двумя жандармами из конвоя возле операционной.

Еще через час была объявлена тревога: в операционной никого не было – ни «профессора», ни братьев милосердия, ни арестанта. Вызванный с квартиры попечитель немедленно потребовал к себе доктора Вострякова, имя которого было указано в прошении матери Казимежа. Пришел старик, который никак не был похож на того «профессора», который принимал арестанта.

К одиннадцати в тюрьму прибыл Попов и приказал посадить на гарнизонную гауптвахту офицера конвоя, а унтера и жандармов отхлестал по щекам:

– Надо было в операционную войти, дурни! Кто позволил оставить арестанта без надзору?!

Гневался долго, вытребовал дело Казимежа, пошел вместе с начальником тюрьмы в кабинет:

– Как же так, а, Михал Михалыч?! Времена трудные, проходится считаться со всякой сволочью, но вы-то, вы?! Вас-то, в тюрьме, разве касаются извивы в сферах?

Прибыв в охранку, Попов пригласил к себе начальника особого отдела Сушкова:

– У меня к вам просьба. Один из моих информаторов подсказал занятный адрес: кабарет. Стоило бы посмотреть связи артистов и актрисуль. Не всех, но ведущих: Рымши, Метельского, Микульской, Леопольда. Ероховского не трогайте – сам займусь. Остальных пощупайте. Оттуда могут потянуться нити – я ж не зря к ним зачастил, не зря с актрисулями вечера проводил… Поставьте-ка за ними филеров на недельку, а?

(Попов знал, что Сушков под него копает, собирает крупицы. Так принято: обижаться – грех. Пусть в свой дневничок занесет имена, подсказанные им, полковником. Теперь следует о-очень и очень серьезно про алиби думать, в случае если в оном возникнет необходимость. А с Микульской разберется. Он насладится своим торжеством, когда Сушков соберет материал, он покажет ей «старика», ох покажет! Но как же она перед унижением своим, перед мукой своею повертится! Она ведь рапорты передала, сволочь, она – больше некому.) «Петербург, Департамент полиции, полковнику Г. В. Глазову. Милостивый государь Глеб Витальевич! Смею обеспокоить Вас очередным письмом, полагая, что данные, кои я намерен изложить, заслуживают внимания. Возможно, Вы соблаговолите высказать ряд советов, которыми я всегда столь дорожил и дорожу. Анархия, распространившаяся в последнее время с угрожающею силою, весьма активно проявляет себя в мире польского театра. Хотя представители рабочего населения не могут, к счастью, посещать представления из-за высокой стоимости входных билетов, тем не менее определенная часть заражается теми идеями, которые в скрытой, а иногда полускрытой форме высказываются с подмостков варшавских зрелищных учреждений. Поэтому я счел своевременным начать работу с целью выявить наиболее зловредных деятелей театра, имея к тому же сведения о связях ряда лиц богемы с социал-демократией. Я думаю, Вы поймете меня, что такого рода работа может быть поручена только вполне подготовленному сотруднику. Данные, поставляемые агентурою, не освещали проблему в полной мере, оттого что лица привлекались со стороны, не знающие тонкостей мира искусств. Поэтому я решился на установление личных связей с рядом ведущих деятелей богемы, среди которых выделяются т. Рымша, Ваславский, Микульска, Ероховский, Ролль. Понятно, что я не мог предстать в своем официальном должностном соответствии, и поэтому вступил с ними в сношения, как преуспевающий биржевой маклер. При этом я продумал такой поворот, который позволит в случае благоприятного течения задуманной операции приоткрыть себя, выяснив, таким образом, отношение к представителю власти и к возможности установления сотрудничества, либо, наоборот, коли отношение к представителю власти проявится негативное, проверить все связи – нет ли тайного руководительства со стороны весьма искусных пропагандистских руководителей СДКПиЛ и ППС. Еще рано говорить о результатах задуманной мною операции, однако, думается, первые результаты не заставят себя долго ждать. Ежели же, однако, моя затея покажется Вам нецелесообразной, просил бы уведомить меня, милостивый государь, Глеб Витальевич, в любой форме, вплоть до телеграммы. Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга И, Попов».

Письмо это Попов датировал прошлым воскресеньем, до того еще, как произошла встреча его с Мечиславом Лежинским в ложе кабарета. Ему казалось, что, как некая форма оправдания, письмо это сыграет свою роль, случись скандал. Он не мог еще до конца придумать ответы на все вопросы, которые ему наверняка будут ставить, – он думал долго, туго, откладывая ответ на трудный вопрос: пусть отлежится, поспешишь – людей насмешишь. Копию письма держал в сейфе, часто доставал его, перечитывал, расчленял на вопросы, прикидывал возможные ответы, потом бумажки тщательно сжигал, сидел в долгой задумчивости. Пить стал чаще обычного.