Мне жаль тебя, герцог! - Волконский Михаил Николаевич - Страница 3

— А как ты думаешь — одни мы с тобой, что ли, которые чувствуют обиду, что чужой немец сел над нами? — серьезно заговорил Митька. — Ведь если ты чувствуешь это, то почему? Потому что ты — русский!

— Ну да, потому что я — русский.

— Так ведь, значит, каждый русский, в свою очередь, то же самое чувствует.

— Да кто посмеет заговорить об этом? Ведь «слово и дело» сейчас же закричат, и язык выдернут, и на дыбу поднимут… Ведь если мы с тобой говорим так, то только потому, что знаем хорошо друг друга, уверены, что друг друга не выдадим.

— Ну вот, может быть, нам и суждено с тобой свалить герцога…

— Нам с тобой?

— Ты слыхал сказку про великана? — пояснил Митька. — Прошел он громадные горы, добрался до самой вершины самой высокой горы; но тут попался ему под ноги маленький камушек: подвернулась нога у великана на том маленьком камушке, и полетел он со своей высоты. Говорили потом, что великан сам упал, а камушка никто не заметил, и о нем не говорили уже.

— И ты думаешь, это будет возможно?

— А вот увидим.

— Я душу отдам, всего самого себя! — восторженно проговорил Гремин.

— Нужно будет — потребую; помни, Василий! — проговорил Митька и, меняя тон, добавил: — Ну а в чем же состоит твое дело?

5

МИТЬКА СНОВА УСТРАИВАЕТСЯ

Митька Жемчугов внимательно выслушал рассказ Гремина о том, как неизвестный человек с черными глазами принес ему футляр с табакеркой, содержавшей в себе таинственный зеленый порошок, и как затем этот неизвестный исчез.

Когда Гремин закончил говорить, Митька покачал головой, выпятил губы и произнес в задумчивости:

— Дело, брат, сложное, но занятное. Слыхал я и прежде про эти самые обстоятельства, но никогда не удавалось мне дойти до их сути!

— Постой, — стал спрашивать Гремин, — о каких обстоятельствах и о какой сути ты говоришь?

— Да вот об этой самой порошочной.

— Ты знаешь, какой это порошок?

— Знать-то еще не знаю наверное, но догадываюсь. Твой отец был знаком с графом Брюсом?

— Да, был.

— Имел с ним сношения?

— И очень тесные.

— Ну вот, то-то и оно!

— Ты думаешь, что этот порошок имеет какое-нибудь отношение к графу Брюсу?

— Я, брат, никогда ничего не думаю, а или знаю что-нибудь, или не знаю. Думают же умные люди да индейские петухи; куда же нам с нашим рылом да в калашный ряд!

— Ну хорошо. Что ж теперь ты знаешь тут, а чего не знаешь?

— Знаю я, брат, что граф Брюс занимался алхимией и всякими такими науками, знаю, что в каких-то старинных книгах написано, что при «великом делании»…

— Это что ж такое: «великое делание»?

— Приготовление философского камня и золота. Так вот при великом делании в атонаре, то есть в сосуде, где на огне происходит приготовление, получается зеленый порошок.

— Такой, как у меня в табакерке?

— Этого не знаю, потому что никогда философского камня не приготовлял, золота не делал и зеленого порошка не видел. Вот и все, что мне известно, но утверждать, что у тебя в табакерке именно алхимический зеленый порошок, я опять-таки не могу. Может быть, это что-нибудь другое.

— Уж не знаю тоже, — сказал совсем равнодушно Гремин, — я никогда не видел, чтобы отец занимался алхимией.

— Ну да! Так тебе алхимик и будет говорить о своих делах непосвященным!

— Так отчего же отец не посвятил в них меня? Правда, я никогда не имел вкуса к подобным вещам…

— Ну вот видишь!.. Эх, посмотрю я на тебя, Василий, — проговорил Митька, оглядывая пухлую, белотелую фигуру приятеля, — совсем не по Петербургу ты человек. Тебе бы не здесь, в чухонском болоте, киснуть, а туда, в глубь земли отправиться на пашню да хлеб родить.

— Да вот я то же говорю, — заметно оживляясь, подхватил Гремин: — лишь бы к мужику поближе. Я всю жизнь об этом самом говорю, да отец меня не пускал.

— Удивляюсь, как ты с такой жизни не спился! Много вот таких, как ты, погибло тут, в Петербурге, волей царя Петра Алексеевича. Впрочем, он говаривал: «Лес рубят — щепки летят!»

— Нет, брат, не то. «Лес рубят — пеньки остаются», — вот что ты скажи. Мне на родную землю хочется, чтобы силы снова набрать от нее.

— Так за чем же дело стало? Ведь ты теперь, со смертью родителя, стал свободен и полный хозяин своей персоны, и времени, и поместий, и денег… Соберись! Дом можешь продать; у тебя его любой немец купит за хорошие деньги. В деревне у тебя, почитай, целы еще дедовские хоромы с теремами и со светелками.

— Целы, Митька, целы! — с восторгом произнес Гремин.

— Ну так за чем же дело стало? Собирайся, отправляйся туда, и — конец!

— Я и то подумываю, серьезно подумываю. И уехал бы непременно, если бы не беда, случившаяся с Россией. Ведь подумай: если все русские люди уедут из этого Санкт-Петербурга да здесь одни немцы с Бироном так-таки останутся да начнут над Русью измываться, так ведь они ее, матушку, уложат в лоск, против веры пойдут… Неужели допускать до этого?

Митька смотрел на Гремина, улыбаясь серьезной улыбкой человека, не обманувшегося в своих ожиданиях и с удивлением сознающего, что его расчеты полностью оправдываются на деле.

— Ну а ты разве сможешь помешать чему-либо, если останешься здесь? — спросил он.

Гремин отрицательно покачал головой и глубоко вздохнул.

— Нет, я себя героем не считаю и подвиги совершать не мне, но, оставаясь в Петербурге, я знаю, что буду живым укором здешним немцам как русский человек: посмотрят они на меня и пристыдятся. А ежели мне за русскую землю пострадать придется, так что же об этом говорить? За счастье сочту такой конец для себя.

— Это ты правильно рассудил, — одобрил Митька. — Ну а если ты вдруг в какую ни на есть немецкую мамзель влюбишься? Тогда что будет?

— Это я-то?

— Да, ты-то.

Гремин расхохотался — таким несуразным ему показалось предположение Жемчугова — и воскликнул:

— Нет, брат, теперь не до таких дел! Когда же теперь об амурах думать? Теперь надо о родной земле стараться и ради нее все остальное забыть. Мне ничего на ум прийти не может теперь, кроме нашего общего горя.

— Да ты, брат, совсем хороший парень, — воскликнул Митька, — молодец, право слово, молодец!.. Так оно и следует. Ну а как ты думаешь поступать с тем, кто уже имел зазнобу? Вот хотя бы взять сожителя моего Ваньку Соболева?

— Иван Иванович, у которого ты проживаешь? Что ж он?

— Да женится на днях, своим домом обзавестись желает. Такие у него обстоятельства подошли. Тут длинная история, и когда-нибудь ты о ней узнаешь. Пока же скажу — он свое счастье нашел!

— Ну а ты как же? — спросил Гремин.

— Как я?

— Ну да! Ведь если Соболев женится, так тебе у женатого человека оставаться на холостой ноге не приходится… Ты куда же денешься?

Жемчугов молчал. По-видимому, он еще сам себе такого вопроса не задавал.

— Не знаю, — проговорил он, — я о себе еще не думал. В самом деле, мне оставаться у него неловко, если он женится.

— Знаешь что, Митька, — предложил Гремин, — переезжай тогда ко мне! Право, будет все отлично: я ведь теперь одинок, дом у меня большой, я тебе отведу лучшую горницу, а уж рад буду, как не знаю что!

— А что же, — проговорил Митька, — и вправду, возьму и перееду к тебе. Ты мне понравился сегодня вконец. Знаем мы друг друга давно, но все-таки я не думал, что таков ты, как это на самом деле. С тобой кашу сварить можно.

— И сварим! — Гремин протянул руку Жемчугову.

— Только откровенность за откровенность, — сказал тот, ударяя по руке Гремина. — Ты мне признался, что сердце у тебя, как это говорится, свободно, а я, брат, «пленен».

— И кто же твоя Пленира?

— Крепостная, брат, девка.

— Крепостная? И ты любишь ее?

— Очень.

— Простую крепостную?

— He совсем она простая.

— А какая же?

— Да лучше всех Пленир из благородного звания.

— Образованная?

— Очень образованная. Ее, видишь ли, прежний ее помещик в актрисы готовил и обучил всему за границей. А теперь она досталась в крепость сестре его жены, дворянке Убрусовой.