Противостояние - Семенов Юлиан Семенович - Страница 30

Кротов медленно поднял руку, пальцы растопырил, думал дрожь сыграть, но не стал; бессильно руку уронил, вышло хорошо, по натуре.

– Кто такой? – спросил морячок. – Почему в штатском?

– Угнанный я, от колонны отбился, ноги прострелили мне…

– Ладно, сейчас я за тобой машину пришлю, тут недалеко, – ответил морячок и начал медленно, не поворачиваясь к Кротову спиной, спускаться к дороге. – Я тебя не унесу, сам еле иду, башка кружится…

– Браток, господи, ты хоть записку возьми… Я маме в деревню написал, может, не дождуся я твоей машины…

– Ползи сам, – сказал моряк и остановился. – Ползти-то можешь?

– Сейчас, попробую, только ты не уходи, ты жди, я доползу, браток, ты записочку мамаше отдай, чтоб знала, где ее Егорка помер…

– Да не пой ты, не пой! – усмехнулся морячок. – За неделю в госпитале вылечат.

Кротов медленно, пугаясь боли в ногах, – а она становилась все более невыносимой, ступни сделались холодными, нет, не холодными, ледяными, – пополз к морячку, держа в руке – так, чтобы тот видел – листок бумаги: написал еще утром слезное письмо неведомой маме на Смоленщину.

Полз Кротов мучительно, стонал; лицо покрылось потом. «Это хорошо, что я корою измазался, оно вроде как кровь с грязью, это на кого хочешь подействует, только б поближе подползти, только б он к дороге не отошел, гад, нет, стоит, сверху рассматривает, думает небось, где дыры на штанах от пуль, вот башмаками-то задвигал, до них два метра, до его башмаков. Если сейчас остановлюсь, может отойти, он высматривает следы пуль, поэтому не отходит, кровь мою ищет…»

Кротов взметнулся с земли, ласточкой бросился на моряка, сшиб его ударом головы в лицо, левой рукой схватил за кадык, начал вырывать его, разрывая кожу ногтями, правой достал нож, всадил в сонную, повернул, услышал всхлип, ощутил сладкий запах теплой крови, потащил обмякшего моряка вверх, на взгорок, и тут только услышал приближающуюся машину. Он бросил парня рядом с собою, бездыханного уже, взял его карабин, теперь придется отстреливаться, если заметят, теперь конец, здесь же прикончат. «А почему они должны здесь остановиться, следов-то никаких, на мне все следы, кровь на мне, а на траве они не увидят, трава-то прошлогодняя, синежухлая, с бурыми пятнами, они проедут, нечего им тут останавливаться, ни одна машина тут не останавливалась, в тыл идет, точно, „студебеккер“, и в кабине один шофер, и в кузове никого. А может, бегом на дорогу, спаси, мол, спаси, брат?! А вдруг они с машинами строже проверяют? Ну и что, отстреляюсь, руль, колеса – не ноги… Да что ты, с ума сошел?! Пусть проедет, а ты переоденься, а потом иди на дорогу и качайся, тебя любой подберет – контуженого как не подобрать? Совсем сдурел от удачи, Крот?!»

Машина проехала, снова воцарилась тишина, лесная, высокая, торжественная.

Кротов помассировал ноги, потеплели; потом начал раздевать моряка; сам разделся стремительно; форма подошла, словно в магазине брал, а вот бескозырка – только на затылок, в такой остановят, не по форме…

Он развязал мешок морячка, там лежал бушлат с ярко начищенными пуговицами-якорями, новенькая пилотка, карманные часы, три банки свиной тушенки, бутылка водки, пять пачек махорки, три отреза, плитка шоколада, письма.

Кротов отнес в лес старый бушлат, что был на морячке, закидал его лапами хвои, зашвырнул в кустарник бескозырку, потом взял топор, ударил морячка по шее, рубил яростно, пока голова не отвалилась; отрубил руки и ноги, затолкал туловище в мешок, завязал своим особым, быстрым узлом; топором же вскопал землю, бросил туда мешок, голову унес в лес, закопал глубоко; только потом, отойдя уже к шоссе, вспомнил, что нож не вытащил, застрял нож в челюстной кости, а он и забыл про него. А что на ноже? Отпечатки пальцев? Нет, хуже, там инициалы его есть – «Н. К.» А кто в земле-то найдет? Да и голова чья? Она ж сгниет, голова, с дождями сгниет, дело-то к весне. Нет, надо назад, надо нож забрать. «А где я его найду, когда уж стемнело и фонаря нет?! Все равно, возвращайся, Крот, чтоб следа не было». Он повернулся и увидел, как навстречу ему идет машина с синими щелочками фар. Шофер притормозил:

– Ты что, морячок, шатаешься? Задело, что ль? Садись в кузов, а то сзади стреляли, немец прорывался, садись… Там пять саперов за взрывчаткой едут, я тебя до санбата подброшу, тут недалеко… Подсобить или сам влезешь?

– Влезу, браток, спасибо…

– Если не влезешь – крикни, что-то больно у тебя морда белая, смотри, не помирай, пока не довезу…

11

– Нашел я трех милинковских знакомых, – сказал Жуков. – Друзей у него не было… Интересный человек, Милинко, ей-боженьки, интересный.

– Поговорили с ними? – спросил Костенко.

– Да разве во время вашего пребывания поговоришь? Как на экзамене – гляди в рот учителю, жди указаний, все в соответствии с традициями!

– Ну и зануда вы…

– А разве я спорю? Не склочник – и то хорошо по нашим временам. Один из знакомых особенно любопытен, Цыпкин Геннадий.

– Чем?

– Он один из всего таксопарка переписывается с Иваном Журкиным, который в Израиль уехал.

Костенко усмехнулся:

– А чего там Ивану Журкину делать?

– Жена повезла.

– Ну и что? – хмуро спросил Геннадий Цыпкин, пропуская Костенко в комнату. Жуков отправился в управление, туда вызвали двух других милинковских знакомых – Лыкова и Тызина, времени по квартирам ездить не оставалось: Москва торопила. – Переписываюсь. Запрещено, что ль?

– Никак нет, – ответил Костенко, снимая плащ, – наоборот, я считаю, что рвать с другом – некрасиво. Он ведь друг ваш был, Журкин-то?

– И остался им, – с вызовом ответил Цыпкин.

– А Милинко?

– При чем здесь Милинко?

– Я его ищу.

– Мне не пишет. Пишет Журкину. Молодец.

Геннадий говорил рублено, фразами; они казались Костенко такими же тяжелыми, но верными, как руки шофера – большие, собранные.

– Молодец Милинко, – согласился Костенко. – Только как вы об этом узнали, если он и с вами связь прервал?

– Иван написал.

– Письмо не сожгли?

– Это вы, что ль, с Москвы прилетели?

– Я.

Цыпкин поднялся, открыл книжный шкаф, достал письмо, протянул Костенко.