Репортер - Семенов Юлиан Семенович - Страница 52

А взять наше телевидение! Московские передачи смотришь как какие-то иностранные, честное слово! Мы со скрежетом зубовным решились покритиковать на своем голубом экране завал с торговлей, но уравновесили печально знакомым: «А предприимчивый частник с кооператором не дремлет!» Товарищи мои дорогие, нельзя же так! При чем здесь частник?! Вопрос надо иначе ставить: почему мы дрыхнем?! Почему пустуют все ярмарочные избушки?! Почему туда выбрасывают огурцы и кабачки только в дни — стыдно сказать — революционных праздников?! Наша беда — наша, а не кооператора — в том, что он цену меняет сам, оперативно, на дню два раза, а государственная и колхозная торговля получают расценки свыше — на сезон! Мы совершенно не умеем хозяйствовать! Это мы, именно мы, виноваты во всех наших завалах! Спасибо кооператору и частнику, без него мы бы давно оказались на грани социального кризиса! Не мы, а именно частник сегодня лучше нас борется за социализм, поставляя народу продукты! А мы поставляем слова! Обещания! Посулы! Кооператор и частник свободен в поступке. Пока что свободен… А наш хозяйственный руководитель живет в кандалах! Вот в чем корень вопроса. Обязывай мы строительные и торгующие организации, не обязывай, воз не сдвинется, пока руководитель и рабочий коллектив не получат свободы! Как можно — в условиях экономического беззакония — готовить боевую смену?! Фикция это! Самообман! Итак, работать можно только с союзниками! Не бойтесь врагов, в худшем случае они могут убить вас, не бойтесь друзей, в худшем случае они могут предать вас, бойтесь равнодушных: с их молчаливого согласия совершается и убийство и предательство!

И, перекрывая аплодисменты, я прокричал:

— Это не мои слова, а Бруно Ясенского, написанные им в тридцать седьмом году, незадолго перед расстрелом!

Закончил я осипшим от волнения голосом:

— Сейчас процесс перестройки подгоняют ЦК, пресса, телевидение, но мы до сих пор не имеем надежного юридического и экономического обоснования, которое бы двигало обновление самостоятельно, без постоянного понукания, ко всеобщей выгоде! За бесперебойную продажу овощей в Москве ратует программа «Сельский час», а ну — надоест им?! Устанут?! Изверятся?! Что тогда? Хозяйственный организм, как и человеческий, силен лишь в том случае, если он свободен! Французская буржуазная революция состоялась потому, что сапожникам и ткачам абсолютизм не давал работать так, как они считали нужным! Мы не изжили в себе — в каждом из нас — абсолютистско-рабскую психологию! Благими пожеланиями это не исправишь. Только законом! Что у нас и сегодня может сделать самородок типа Туполева, Эдисона, Кюри? Да ничего! Ни-че-го! Нужна наша санкция! А дать такую санкцию мы вправе лишь после бесчисленных согласований с бюрократическим, малокомпетентным аппаратом! Почему мы должны санкционировать каждое новое предложение, любую новую мысль?! Когда научимся верить талантам?! Представьте себе, что бы произошло, если б каждую свою книгу и оперу Мусоргский, Чайковский, Толстой и Горький согласовывали и утверждали?! Почему мы ждем изобилия и решения Продовольственной программы, когда директор совхоза не может ступить ни шага без наших санкций?! Почему мы ждем рывка в технике, если завод или институт не вправе начать новое дело без решения бюро?! А у нас в республике их сорок девять! А согласовывать каждый вопрос надо полгода! И это — путь прогресса?!

— Какой выход? — крикнули из зала.

— Очень простой: заказчик — банк — потребитель — вот вам треугольник, базирующийся на принципе кооперирования, которое сулит трудящимся выгоду — реальную, осязаемую, влияющую на бюджет семьи. Я подсчитал: алкоголиками у нас становятся те, кто зарабатывает не более ста пятидесяти в месяц. Нет смысла беречь такие деньги — что на них купишь?! А трудящиеся, которые получают более трехсот рублей, — не пьют! А те, кто взял семейный подряд и зарабатывают по пятьсот рублей, — не пьют! Алкоголизм — болезнь социальная, проистекающая от безверия и отчаяния! И повинны в этой болезни мы, руководители! С нас и спрос! Сможем раскрепостить людей — по закону, поправкой к Конституции, повышением роли юристов, адвокатов, нотариусов, защищающих таланты от недреманной бюрократии, — победим. Нет — перестройку провалим, врагов у нее предостаточно… Поэтому я предлагаю созвать внеочередную сессию Верховного Совета нашей автономной республики и отменить на ней все насильственно сдерживающие перестройку правовые нормы прошлых лет… Если вы меня поддержите по этим позициям, сниму самоотвод. Если нет — мое избрание будет очередной перетасовкой колоды, положение не изменится!

…Выступление первого было достаточно мужественным: «Что ж, попробуйте по-вашему, может быть, я устарел, однако не хотелось бы, чтобы горячая, хоть и заинтересованная азартность крушила все сложившиеся нормы, рискованно».

Ниязмухамедов довольно жалко оправдывался, ссылаясь на мнение Москвы, клялся научиться новому мышлению. Первый несколько презрительно заметил: «Смелости не учатся», завагитпром Мызиков возразил: «А что, космонавты рождаются героями? Отмечены тавром элитарности?»

Пленум закончился в одиннадцать вечера. Мы с Игнатовым зашли в мой кабинет, и прежде чем сели за стол, я написал записку секретарю Нине Григорьевне: «Пожалуйста, завтра соедините меня в девять по Москве с тов. Варравиным».

XXIX

Я, Василий Горенков

В Загряжск из колонии меня привезли на «Волге».

За всю дорогу шофер не произнес ни единого слова. Когда я спросил, где он работает, сухо отрезал:

— На базе.

Только когда мы попали в мой микрорайон (два дома, что я начинал полтора года назад, так и стоят недостроенные, рабочих на площадке нет), он сказал:

— Мне дали адрес: Весенняя, три. Это правильно?

— Да.

Я вышел из этой ухоженной тридцать первой «Волги» возле магазина. Мне казалось совестным въезжать во двор. Какая-то была во всем этом противоестественность: утром — зэк, а днем раскатывает на обкомовской машине. Сразу по всем подъездам пойдет шорох: зачем? И так ощущение такое, что по-прежнему вымазан в дерьме, не помылся, зато надел новый костюм.

Галя Прохорова — кажется, из восьмой бригады отделочников, — встретив меня, взбросила руки к щекам, замерла, потом шагнула назад, оттого что поначалу хотела броситься ко мне (я ощутил ее порыв), но не бросилась, прошмыгнула мимо. А чего ты ждал, спросил я себя. Думал, с флагами выйдут встречать? Всегда не прав тот, кто упал.

Возле своей квартиры я остановился, чтобы пришло в порядок сердце и не тряслись руки, — дети все замечают. Надо войти домой так, чтобы загодя погасить эмоции. Зачем лишний раз рвать им сердца? Маленькие все понимают, порою значительно острее нас…

Я нажал на кнопку звонка и сразу понял, что он не работает: филенка у нас соответствующая, все слышно, что происходит в квартире, раздолье для доносчиков: пиши — не хочу! Я подождал немного. Тихо у меня в квартире… Точнее, в квартире бывшей жены, я ж выписан, мы разведены, а еще верней, меня развели… Я постучал три раза — как раньше. Никто не ответил. Постучал громче — злоба во мне поднялась, темная злоба и страх. Сразу услышал старческие шаркающие шаги: в лагере очень обостряются слух и обоняние, я поэтому сразу понял, что идет старуха. Может, Зина вызвала мать, подумал я. Сама на работе, а бабушка с детьми помогает… Право переписки я получил только в колонии, в тюрьме я был отрезан от известий из дома, именно там следователь дал мне Зинино прошение о разводе. Кстати, с двумя ошибками; странно, грамотный человек, отчего? Отправил два письма, ответа от нее не пришло. Получил только открытку от обойщика Деревянкина, писал, что их бригада в суд не верит, они на моей стороне. Не помню его… За долгие тюремные дни в памяти остаются лица самых близких, остальные отходят на второй план, а потом и вовсе стираются.

— Кто? — спросил шамкающий женский голос.

Нет, это была не мама Тая.

— Зинаида Евгеньевна где? Шурик и Паша?