Корабли времени - Бакстер Стивен М. - Страница 76

— Я знаю, откуда, — усмехнулась она. — Из обломков «Zeitmaschine». Странно, что вы об этом не догадались. — Судя по голосу, она, в самом деле, была озадачена такой моей рассеянностью.

Стареть начинаю, — подумал я. Или наоборот. В детство впадаю.

— Так разве вы не отправляете с Нево?

Я потряс головой. Даже не покачал? именно потряс — категорично, чтобы при этом не возникало никаких сомнений.

— Не знаю. Иногда чувствуешь себя таким старым, таким уставшим… достаточно повидавшим на своем веку.

Она сочувственно хмыкнула.

— Какой вздор! Посудите сами: вы же все это начали. — Она обвела рукой по сторонам, как будто была обязана, в самом деле, всем этим мне. — Все это. Ваше путешествие во времени изменило это и привело вот к чему.

Она вперилась взглядом в спокойное море.

— А теперь пришло новое оружие. — Она покачала головой. — Знаете, по мощности джаггернауты времени приравниваются к атомным подводным лодкам, и поверьте мне, их командиры кое-что знают о планах генерального штаба. Так вот, сейчас, за пятьдесят миллионов лет до появления человечества, планы английского командования все равно не имеют значения. Меня всегда удивляла ограниченность штабистов. Устроить вооруженное столкновение, устранить видную фигуру… Если в ваших руках такой совершенный механизм как транспорт хроно-перемещений, да еще с комплектом вооружения на броне — то зачем тянуть, десятилетиями воздерживаться от решительных действий, рыться в биографиях Бисмарка или Кайзера, когда можно сделать бросок в прошлое на миллионы лет? Зато теперь у наших детей есть время подготовиться. Ведь мы собираемся перестроить человеческие отношения — и само человечество — разве не так? — она обернулась ко мне. — Но вы еще не достигли конца. Что есть Последнее Изменение, как вы думаете? Вы можете вернуться к самому моменту Создания, и снова начать все оттуда?

Я вспомнил Геделя и его мечты об окончательном Финальном Мире.

— Не знаю, не знаю, как далеко это может зайти, — задумчиво произнес я. — Даже не представляю.

Ее лицо было так близко, что казалось огромным, ее глаза зияли колодцами тьмы в сгущавшихся сумерках.

— Значит, — сказала она, — вы должны отправиться туда, к истокам. Чтобы все исправить. Разве не так?

Она придвинулась ближе (хотя ближе было уже некуда) и я почувствовал тепло ее руки и дыхания.

В ней было некоторое напряжение — или сдержанность, которую она не могла или не хотела преодолеть. Я погладил ее зарубцевавшиеся шрамы, и она вздрогнула, словно мои пальцы были из льда. Но Хилари уже схватила мою руку крепко, не выпуская ее:

— Прости. Мне это не просто дается.

— Отчего? Боишься потерять авторитет, командир?

— Нет, — отвечала она, и я тут же почувствовал себя глупо и неловко. — Из-за войны. Не время. Разве сам не видишь? Понимаешь? Из-за всех тех, кто ушел… Иногда не заснуть. Ты страдаешь сейчас, не «тогда» а «сейчас», ничто не прошло, — вот в чем заключается трагедия тех, кто выжил. Ты чувствуешь, что не можешь забыть — и чувствуешь несправедливость во совсем. Даже в том, что ты продолжаешь жить, не разделив участи остальных.

Если ты порвешь с нами, теми, кто умер,

Мы не спим, хоть маки растут

В поле Фландерса…

Я прижал ее ближе, и она растаяла на моей груди, эта хрупкая, раненая птичка.

В последний момент я прошептал:

— Но зачем, Хилари? Зачем сейчас?

— Перекрестное опыление, — пробормотала она, задыхаясь. — Богатый обмен генами.

И мы пустились в путешествие — не на край времен, но к границам нашего Человечества, находившимся здесь, на пустынном берегу первобытного моря.

Когда я проснулся, было еще темно, а Хилари уже ушла.

В лагерь я вернулся, когда уже день был в разгаре. Нево мельком глянул в мою сторону в щелястую маску. Очевидно, он, в отличие от Хилари, не был удивлен моим решением.

Итак, его машина времени была завершена. Это была коробка пяти футовая общей площадью, в которой с трудом могли разместиться двое. В некоторых деталях узнавались части мессершмитта — в первую очередь по окраске. На меня смотрел тот же орел, кусок черной свастики высовывался сбоку и главное — помятый пропеллер был водружен впереди, видимо, это была какая-то дизайнерская идея. Внутри была скамья и небольшая контрольная панель и главное — синий рычаг. Едва ли не единственная уцелевшая деталь от нашего прежнего времямобиля.

— Вот тут одежда для тебя, — без предисловий заговорил Нево. — Ботинки, гимнастерка и брюки.

Он стопкой сложил все это передо мной.

— Спасибо, — растерянно произнеся — на мне оставались только грубо скроенные трусы из звериной кожи.

Поблагодарив его, я быстро оделся. Размер меня не страшил — в палеоцене от жары и подвижного образа жизни я быстро похудел и мышцы мои налились силой.

— И куда ты собрался? — спросил морлок.

А я, застегнув пуговицы, уверенно отвечал.

— Как куда. Домой, в 1891-й.

Он нахмурился.

— Такого года уже нет.

— Как это?

— Он затерян во Множественности миров. Туда нет обратного хода.

Я вздохнул, понятливо кивнув, и стал забираться в аппарат.

— Давай тогда вперед, а там посмотрим.

Последний раз я бросил взгляд на море палеоцена. Подумал о Стаббинсе, ручной диатриме, и о том, как красиво море на заре. Я понимал, что здесь был так близок к счастью, как нигде ни разу в своей жизни. Но Хилари была права: этого недостаточно для счастья.

Во мне все еще жило горячее желание попасть домой. Это было как зов над рекой времен, как инстинкт, который заставляет лосося перепрыгивать пороги против течения, чтобы вернуться к месту икрометания — туда, где он родился. Но я знал, как сказал Нево, что мой Но Нево был прав — мой уютный Ричмонд Хилл 1891 года утрачен. Он затерян в бесконечном множестве вероятностных миров.

Что ж, решил я. Проследую дорогой перемен до самого конца и там, как знать, куда меня выведет она!

Нево вопросительно посмотрел на меня.

— Готов?

— Давно, — соврал я.

И морлок залез в коробку, протискиваясь рядом. Без дальнейших слов он потянулся к панели и выжал на себя синий рычаг.

19. Огни небесные

Я успел заметить обнаженные фигуры двух людей — женщины и мужчины, идущих по песку — и еще тень, возможно, от какого-то ящера, легла на машину времени — и нас понесло в бесцветный тоннель.

Яркое солнце палеоцена запрыгало над морем, обозначая вращение Земли, замелькала Луна, сменяя фазы и вырастая из объедка в круглый сыр. Вскоре Солнце слилось в серебряную полоску, нырявшую между равноденствиями, и день с ночью растворились в серо-голубой дымке, о которой я уже говорил.

Диптерокарпусы, плотной стеной вставшие напротив моря, задрожали зыбкой пеленой, знаменующей время от рождения до исчезновения, оттесняемые буйным ростом свежей молодой поросли, но все остальное вокруг — лес, море, превратившееся в синий туман между штормами и штилями, и я вспомнил о всех, остающихся здесь (уже «там») в палеоцене.

И тогда — без всякого предупреждения — лес вдруг облысел и сравнялся с землей. Словно сдернули зеленый покров с суши, будто скатерть со стола — и тут же стали вырастать и исчезать все новые и новые постройки — Новый Лондон ширился и рос, вытесняя природу, протянулись мосты и дороги, высунулись в море набережные и верфи, суда заплясали у порта, и скоро все стало трудно различимо — как будто перелистываемый альбом карандашных набросков. В воздух постепенно влился лондонский смог конца девятнадцатого века, испускавший смутное сияние огней, и заметно потеплело.

Поразительно: сквозь пролетающие века, независимо от судеб отдельных зданий, основные очертания города оставались перед ними — все те же просеки стали проспектами, берега уходили в порт и набережные. Вот уже ребро центральной реки — предшественницы Темзы наметилось вместе с трассами главных дорог, остающихся в своих границах и направлениях — удивительный пример геоморфологии, как форма ландшафта управляет человеческой географией.