Экспансия – III - Семенов Юлиан Семенович - Страница 72

— Хорошо, я спрошу профессора, сеньор… Пожалуйста, постарайтесь понять меня…

Сестра поднялась, вошла в соседний кабинет, вернулась оттуда через мгновение:

— Профессор ждет вас, пожалуйста…

Это он, сразу же понял Штирлиц, это он сидел за рулем машины, которая въехала в особняк Росарио; высокий, крепкий человек с сильным лицом — глубокие морщины, седина, широко расставленные глаза с умным прищуром, очень чистые, странного цвета, похожи на глаза Клаудии, зеленые… Нет, у нее были нежные глаза, в них всегда светилось добро; вообще-то зеленые глаза тревожны, потому что слишком выразительны, всякая открытость чувств тревожна, люди привыкли скрывать самих себя, родители с раннего детства начинают вдалбливать в голову детей: «проведи языком по небу десять раз, прежде чем сказать что-нибудь»; «не торопись сходиться с этим мальчиком, приглядись к нему»… Чувства боятся, все норовят сокрыть самих себя в себе же; так спокойнее, будто человек не предает себя чаще, чем окружающие! Порою десять раз на день!

— Садитесь, пожалуйста, — мягко сказал профессор. — И не взыщите, бога ради, за этот отвратительный порядок — требовать документы во всех частных клиниках. Правительство боится, что мы сможем врачевать повстанцев, когда они выйдут на улицы.

— По-моему, восстанием пока не пахнет, — заметил Штирлиц, — экономический бум, все довольны.

— Садитесь, я погляжу ваш глаз, — профессор отошел к голубой раковине, вымыл руки и, вытирая их стерильным полотенцем, сказал: — Жизнь страны подобна приливам и отливам… Сегодня — хорошо, завтра — плохо, но ведь главное не решено; призывы к справедливости и классовой гармонии носят лозунговый характер, столица окружена пригородами, где люди живут в ужасающих условиях…

Он посмотрел веко Штирлица, пожал плечами:

— Странно, все чисто… Может быть, вы перенервничали? Или что-то аллергическое? Когда у вас это началось?

— Часа три назад… На кладбище…

— Любите кладбища? — профессор усмехнулся, продолжая разглядывать глаза Штирлица. — Странно, мне кладбища портят настроение… И потом: надо любить живых…

Штирлиц нескрываемо удивился:

— Вы повторили мои слова.

— Я не слышал ваших слов, — возразил профессор. — Так что не упрекайте меня в плагиате… Давайте-ка закапаем успокаивающее, а дома сделаете компресс из спитого чая, я сторонник консервативной медицины…

— Спасибо, профессор. Я могу уплатить вашей ассистентке? Или вы сами продиктуете номер вашего счета?

— Полно, платить ничего не надо… Я же не потратил на вас времени, да и потом это не операция, пустяки…

— Спасибо, — повторил Штирлиц. — Что же касается «лозунгового характера» призывов к классовой справедливости и национальной гармонии, то такое порою случается надолго, — возьмите хотя бы Испанию… Я там был недавно… Франко держит страну в узде, и люди даже рады этому: хоть какой-то порядок…

— В тот момент, когда Франко сдохнет, — ответил профессор, и Штирлиц заметил, как яростно побелели его глаза, — его эпоха кончится…

Поднимаясь с кресла, Штирлиц поинтересовался:

— Почему вы так думаете? Обладаете информацией? Или прилежны логике?

— И так и эдак, — ответил профессор. — Вы стоите на противоположной точке зрения?

— Как вам сказать… Франкисты убили многих моих друзей… Я ненавижу каудильо, но ведь этот фашист живет припеваючи, несмотря на все бури в Совете Безопасности… Значит, он кому-то угоден?

— Если бы вы ответили иначе, я бы с радостью налил вам в глаза немного щелочи, — рассмеялся профессор, — конечно, это противоречит врачебной этике, но у меня там погиб брат во время войны…

Штирлиц приехал в район Ла Бока задолго до того времени, которое назначил Оссорио.

Совсем другой мир, подумал он, выйдя из машины. Не то, что город или страна, а просто другой мир; окраина Неаполя, какой была лет десять назад; что за чудо этот Буэнос-Айрес, какое вместилище разностей!

Маленькие улочки были полны музыкантов: играли на гитарах, прислушиваясь друг к другу; когда кончал свою мелодию один, сразу же начинал второй, ощущение непрерывности музыки делало ее похожей на журчание горных рек; художники сидели у мольбертов, не обращая внимания на зевак, которые в молчании стояли у них за спинами.

Маленькие домики были выкрашены в разные цвета; каждый домик — бар, ресторанчик или кафе; Штирлиц заметил вывеску: «Зал танго»; господи, ведь я попал на родину этого танца, раньше, до того, как он пошел отсюда по миру, это было «вульгарным прижиманием мужчин и женщин», «безнравственной пошлостью», «скотством». Как же причудливы изменения, претерпеваемые миром! Тот, кого считали вероотступником, по прошествии времени делается столпом справедливости, а страстный борец за чистоту идеи, каким был наш Победоносцев, сразу после смерти оказывается отцом-инквизитором, зверем в облике старца с добрыми голубыми глазами; песнопения негров называли кривляньем, а теперь выстраиваются тысячные очереди, чтобы попасть на концерт, где выступают эти артисты, ну и люди, ну и нравы!

Ресторанчик, где ужинал Оссорио, найти было нетрудно, здесь каждый старался помочь приезжему, объяснения давал поэтические, непременно советовал посмотреть махонькую Каменито: «Нигде, кроме Ла Боки, нет улицы, состоящей из одного блока, вы никогда не сможете купить живопись столь прекрасную, как там!»; «Не торопитесь посещать чудо-парк Лесама, сначала надышитесь воздухом Италии в нашей Ла Боке, он так прекрасен!»

…Штирлиц зашел в ресторанчик, сел за столик недалеко от Оссорио, который беседовал с пожилым капитаном в белом кителе, заутюженном так, что, казалось, человек боится шелохнуться, — только б не сломать линии.

Разложив на своем столике карту, Штирлиц заказал спагетти и бутылку вина, попросил принести кофе («Я пью вино вместе с кофе, не сердитесь, я знаю, это шокирует итальянцев») и углубился в изучение туристской карты. прислушиваясь к разговору Оссорио с клиентом; тщетно; как и во всем италоговорящем мире, гомон стоял невообразимый, хотя гостей было мало; кричали повара, смеялись официанты, бранились уборщицы на кухне гремела музыка, и услышать хоть что-нибудь — даже если присматриваешься ко рту человека — далеко не просто.

Когда капитан, пожав руку Оссорио двумя громадными ладонями, отвалил, Штирлиц, извинившись, обратился к сенатору:

— Сеньор, не помогли бы вы мне найти несколько интересующих меня архитектурных ансамблей на карте?

Оссорио сделал вид, что не понял Штирлица, подошел к нему, переспросил, что угодно сеньору, присел рядом и сказал негромко:

— Мне кажется, сегодня я чист… Они вообще последнее время, особенно после того, как я сообщил, что вернулся к практике, отстали от меня.

— Наоборот, — возразил Штирлиц. — Сейчас они обязаны быть более внимательны… Клаудиа погибла из-за того, что встретилась с вами… А они знали, что прилетела она к вам от меня… Вас должны были подвести ко мне, она же сказала вам?

— Да. Пытались. Это был доктор Гуриетес, начальник медицинской службы ИТТ.

— Вам известен его телефон? Адрес?

— Да… Она, конечно, не смогла назвать вам имена, которые я передал?

— Нет. Вас не могли подслушать? Вы говорили с ней в таком месте, где не было звукозаписи?

— Нет. Думаю, что нет.

— Где это было?

— В кафе… Там не было посетителей, только она и я.

— Кто назвал кафе?

— Я.

— Вы там часто бываете?

— Редко.

— Хозяина знаете?

— Нет.

— Это точно, что в зале никого, кроме вас, не было?

— Да. И на улице никого… Я сидел лицом к улице.

— И машины не проезжали?

Оссорио внимательно посмотрел на Штирлица.

— Машины проезжали… Вы правы… И одна из них проехала довольно медленно.

— Такси?

— Не помню.

— Какого цвета?

— Не помню… Но вы правы — это было такси! — убежденно ответил Оссорио. — «Плимут», точно, «плимут».

— Такси, — повторил Штирлиц. — Такси… Лица шофера вы не помните…

— Не помню.

— А если я покажу вам его?