Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 30

Впрочем, было ясно — там, в Рунольвовом дворе, что-то произошло. Дретт отозвался с достоинством, какое не всякий раб осмелился бы себе позволить, а раб из Терехова и подавно:

— Рунольв Раудссон и вправду называл нас трэлями, но только этому больше не бывать. Вы тут навряд ли слыхали про то, что мы вчера еще перевешали всех, кого он оставил стеречь двор. А сюда к тебе приехали потому, что ты теперь, уж верно, готовишь корабль — жечь Терехов!

Вокруг быстро собирались люди, и приезжие ерзали в седлах, чувствуя себя неуютно.

— Смелое и большое дело вы совершили, — сказал Эрлинг. — Однако стоит ли хвалить изменивших хозяину, который всех кормил!

Эти слова заставили Дретта Валландца слезть с лошади и подойди к Эрлингу вплотную. Было видно, как непривычно он чувствовал себя в шлеме и с мечом, болтавшимся у бедра, — этим рукам больше подходила лопата…

— Тебя, Виглафссон, называют Приемышем, — проговорил он негромко, глядя на Эрлинга одним глазом — второй у него был давным-давно выбит. — И думается мне, добрые норны стояли подле тебя, потому что тебя подобрал твой старик, а не Рунольв… Иначе ты бы теперь пас свиней и ел с ними из одного корыта, чтобы не протянуть ноги. А потом у твоей жены родился бы сын и ты бы сразу принялся гадать, на кого он будет больше похож — на тебя или на Рунольва! Если только твоего сына вовсе не вынесли бы в лес, чтобы не разводить лишние рты!

Друзья одобрительно зашумели у него за спиной. Да что говорить! И без них весь фиорд знал о том, как Рунольв однажды зарубил раба только потому, что тот стоял удобно для удара.

Тут из дома выглянул Этельстан. Прежние товарищи мигом разглядели его с седел. Такого необычного и незнакомого в крашеной одежде хирдманна, в красивых новых сапогах! Захочет ли подойти? Этельстан живо протолкался к ним и крепко обнял Валландца: как бы ни повернулось дело, у Дретта здесь был по крайней мере один испытанный друг. Эрлинг смотрел на них молча. Думал, как поступить…

— А тебе, — вновь обратился к нему Дретт, — мы вот о чем порешили сказать. Бери Терехов без боя и живи в нем, потому что твой двор сгорел. А нас всех назовешь своими людьми. Но только мы теперь будем свободными бондами и поселимся кто где захочет, и наши дети унаследуют все добро, какое мы наживем.

Вот так; и если это тебе не по сердцу, мы будем сражаться, и живыми ты нас навряд ли возьмешь!

Это были отчаянные речи, и воины вокруг загомонила — одни недоуменно, другие с пробуждающимся гневом. Выслушивать подобное, и от кого же! От скотника!, Однако Эрлинг все еще молчал, и Этельстан, стоявший с Дреттом плечо к плечу, негромко заметил:

— Тот не стоит свободы, кого можно сделать рабом — И такие слова никого не удивили, ведь у себя дома, в стране англов, Этельстан принадлежал к знатному роду, Но неожиданно за Дретта заступился и старый Олав.

— Эрлинг, — сказал мореход. — На твоем месте я поднес бы им пива. И сам выпил бы с ними из рога, хотя бы от них и попахивало хлевом. Потому что взять свободу не меньше чести, чем унаследовать. Наследие дается легко!

Эрлинг покосился на него — но потом все-таки взял Дретта за плечо.

— Храбро ты разговариваешь, Валландец, и еще храбрей поступаешь… Но не знаешь ты того, что самому смелому нет нужды пугать других. Твое счастье, что ты мне все это наговорил, а не братьям. Вот они-то сочли бы за трусость не сжечь после этого Терехов. Да и тебя вместе с двором! Ну а меня самого называют Эрлингом Бондом…

Угрюмый Дретт впервые улыбнулся при этих словах, напряженные плечи опустились. Он хитро прищурил на Эрлинга единственный глаз, и морщинистое лицо помолодело сразу на десять зим.

— Вот потому-то мы и хотели видеть тебя, Эрлинг Виглафссон, а не их…

Халльгрим хевдинг был совсем плох…

— Зря ты отпустил Бедвара и того, второго, — попрекнул Эрлинга Хельги. — Если мы теперь принесем в жертву раба, не оскорбит ли это богов?

Олав кормщик посмотрел на Хельги поверх головы больного и сразу уронил взгляд. Нехорошая мысль посетила его… Умрет Халльгрим, и слепой брат не сможет занять его места. Эрлинг хевдинг — и Видга, ревниво косящийся на двоюродных братьев! Вот так и появляются в море бродячие корабли и вожди на них, никогда не выходящие на берег…

Видга сказал, не поднимая головы:

— Принеси в жертву меня.

У Хельги почти все лицо было скрыто повязкой — никто не видел, что оно выражало. Хельги ответил, помолчав:

— Ты, верно, слыхал про Ауна конунга и про то, как он одного за другим жертвовал сыновей, чтобы прожить еще несколько зим… Ты хочешь, чтобы твоего отца назвали подобным ему?

Видга промолчал. Одеяло на груди отца медленно приподнималось и опускалось. Это движение завораживало, притягивало взгляд, заставляло гадать — сбудется или не сбудется следующий вздох…

За этого вождя любой из его людей сам продел бы голову в петлю и смеясь подставил бы сердце копью… Но тут-то заморыш Скегги подобрался к своей Ас-стейнн-ки и тихонечко потянул ее за руку:

— А как лечат у вас в Гардарики?

Он прошептал это слишком громко. Все обернулись.

— Ты что сказал? — спросил Хельги грозно. У Скегги от ужаса отнялся язык. И пришлось Звениславке отвечать за него:

— Он спросил, как лечат у нас на Руси… Хельги встрепенулся:

— Как?

Теперь уже не у Скегги — у самой Звениславки съежился в груди холодный комок! Но послушная память сразу закружила перед нею водоворот лиц — быстрее, быстрее… — и выплыло любимое. Лицо страшное, разрубленное хазарской саблей через лоб и скулу… и глаза, остекленевшие от муки. И высокая седая старуха, которую никто не помнил молодой и которую назвали Помощницей Смерти еще когда Звениславкин отец, рыжеусый Малк Военежич, босоногим мальчишкой свистел в глиняные свистульки… Помощница Смерти поглядывала на солнце, и темные, бездонные глаза не моргали. И крест-накрест плыл над распластанным парнем ярко сверкавший топор…

Звениславка собралась с духом и пролепетала:

— У нас велят сотворить крест топором…

— Ну так и сотвори, — сказал Хельги нетерпеливо. Однако Олав кормщик запустил в бороду пальцы:

— Расскажи сперва, для чего крест!