Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 84

Повернулся к Радиму спиной и пошел в дом.

В темной влазне робкая рука потянула Чурилу за локоть. В углу виновато топтался кузнец.

— Может, глянешь, княже? — проговорил он жалобно.

Чурила остановился, даже не удивившись, откуда тот взялся. Ведь и бежал-то вроде за дом, а не в дом… Тронул пальцем губы. Отдернул руку…

Людота подал ему новенькие стремена и деланно оживился:

— Гляди… Булгары так ездят, я сам видел. Стремена и впрямь были занятные: странно вытянутые вместо обыкновенных круглых, с плоской перекладинкой для ноги.

— С них и копьем бить способнее… и из лука стрелять… Я их тебе привешу?

Он все старался заглянуть Чуриле в глаза.

— Не мне, — сказал князь, возвращая поделку. — Коню моему.

Людота тяжело вздохнул, развел руками и вдруг едва не заплакал:

— Не храбр я, Мстиславич! Ну что тут делать, не храбр…

Чурила поднялся в горницу, высек огонь. Стянул измаранную рубашку, посмотрел на стоявшую перед ним Звениславку, на слезы, катившиеся по милым щекам. И вдруг улыбнулся:

— Что стоишь, ведовица? Лечи. Не видишь, помираю?

Вечером он сидел на пиру злой и голодный. Рана запеклась и теперь не давала ни есть, ни смеяться, а говорить — едва-едва. Как в присказке: близок локоть, а поди укуси. Спасибо Звениславке, не дала пропасть, накормила, как деда беззубого, размоченным в молоке хлебом… Да не этим же на пиру угощаться!

Вот и смотрел князь не на праздничный стол, уставленный всякой снедью, а на лица своих бояр, поднимавших сдобренные чесноком свадебные чаши. Чужой рот на пуговицу не застегнешь. Все уже знали о случившемся. И когда князь встречал их глаза, то в одних видел сочувствие, в других — недоумение. А в третьих — злорадство и насмешку.

Покачивая головой, дергал рыжие усы тесть Малк. Представлял, должно, каково веселиться на собственной свадьбе с горячей полосой на лице. Тут же рядом сидели урмане, и старший Виглавич невозмутимо потягивал словенский мед, изредка поглядывая на молодую княгиню. Небось, вспоминал Торсфиорд и девчонку с разоренного корабля… Младший, Эрлинг, что-то говорил сидевшей подле него зеленоглазой жене, а вот средний, тот, что еще засадил мальчишку Мала в мешок, — средний смотрел вокруг гордо и знай себе поигрывал ножом, точно искал, с кем бы поссориться. Князя, как мог, взглядом обходил, а Звениславку и подавно. Сам он гардского конунга в деле не видел и никогда не поверит, что храбр позволяющий бить себя плетью… А вот поди ж ты, Ас-стейнн-ки сидит возле него и все гладит его по руке.

Старый Мстислав оглядывал пировавших, слушал разноголосый шум, время от времени поворачивался к сыну. На такого сына город отчего же не оставить.

А веселее всех было, ясное дело, Вышате Добрыничу и его кончанским. Сын Вышаты, Любим, от отца не отставал, но и в этой семье не обошлось без паршивых овец. Нежелана Вышатична сидела между могучими княжескими гриднями, пригубливая, как равная, круговой ковш. Бесстрашную красавицу воины чтили. А другой Вышатич, по имени Лют, уже не первый год носивший за Чурилой щит и копье, стоял среди отроков оружный. Охранял веселье от ссор, что с такой страшной легкостью вспыхивают во хмелю… Это он, Лют, тогда утром первым закричал и бросился вперед. Пятнадцатилетний парень посейчас чуть не плакал от обиды и злости — что же ты, князь, почему не дал за себя отомстить?

Его, Люта, Чурила и подозвал к себе несколько дней спустя, рано утром.

Над Кременцом светило только что вставшее солнце; Лют подошел, вытирая перемазанные руки: острил меч. Что за воин, у которого ржавеет неухоженный, необласканный клинок.

— Коней приготовь, — сказал князь.

Вдвоем с Лютом они выехали со двора. По дороге встретился Радогость, спросил — далеко ли, Чурила отмахнулся, сказал, что скоро вернется. За воротами же он направился к двуглавому дубу, а миновав дуб, погнал Соколика к броду. А когда мокрые кони, фыркая, вынесли их на тот берег Медведицы — поехал вверх по течению, по заросшей дороге.

— Как мыслишь, Лют, куда путь держим? — спросил князь нежданно. Лют отозвался тотчас:

— Мыслю, в Круглицу, Мстиславич…

Чурила недаром велел ему оставить оружие дома. Лют знал — разлучить князя с мечом могла лишь одна боязнь. Боязнь, что слишком велико будет искушение выхватить его из ножен.

Чурила сказал:

— А ты за воротами меня подождешь. Лют, всегда слушавший его беспрекословно, на сей раз возразил, и твердо:

— Не гневайся, господине, ослушаюсь. Где твоя голова ляжет, там и моя.

…Давным-давно, восемнадцать лет назад, Вышата Добрынич привел в дом юную красавицу жену. Справил богатую свадьбу, а минул положенный срок — и боярыня родила ему дочь.

Вышата, мечтавший о сыне, на девчонку едва посмотрел. Назвал ее, точно выругал, — Нежеланой. О чем они говорили тогда с боярыней, никто не слыхал, но очень скоро во дворе появилась меньшица. В лесу повстречал Вышата бортникову дочь Долгождану, и поистине долгожданной показалась ему ее молодость и красота… Целый день провел боярин в ее доме, глубоко в лесу. Попил парного молока, пожевал пахучих медовых сот. Да и увез приглянувшуюся девушку к себе.

Отцу ее с матерью оставил кошель серебра. А на другой день еще прислал коня.

И жить бы да поживать боярским женам в согласии и любви, да не вышло.

Появление меньшицы подрезало молодую боярыню, как коса березку… И случилось так, что еще через год, в один день, родилось у Вышаты от обеих жен сразу два сына. Старшей, правда, такой подвиг и впрямь пришелся не по силам. В тот же вечер умерла, бедная, у Вышаты на руках.

Тут только понял боярин, чего лишился… Новорожденного сынишку назвал Любимом. Надышаться на него не мог. А Долгождану с ее малышом не то отпустил, не то прогнал обратно в лес. Сделал подпетой. Брошенкой. Недобрые языки повадились звать Люта Долгожданичем — до тех пор, пока не вымахал парень да не начал бить всех подряд нещадно…

Годы, однако, минули быстро, и дети выросли — отцу наказание и насмешка.

Дочь Нежелана лучше всякого парня носилась на резвом коне, на скаку попадала в ивовый прутик, охотилась с соколом, примеривала руку к мечу… Ни дать ни взять поляница, в кого только пошла? Сын Любим гляделся в хазарское серебряное зеркальце, одежды носил тоже хазарские — шелковые, под кольчугой, того и гляди, изорвутся… Лют Нежелану звал сестрой, любил ее крепко. Любима презирал.