Как игрушки пошли учиться - Дитрих Александр Кириллович - Страница 19

— В том-то и дело, брат, что я именно... как дома. Я ведь жил тут, когда был твоим ровесником.

Владик привстал, уставился на меня, хотел что-то сказать, но закашлялся.

— Вот это да! — наконец просипел он.

— Там стоял Мой столик, тут тумбочка с книжками, игрушками... Я тыкал пальцем в темные углы, словно нажимая невидимые кнопки, отчего в голове сразу же вспыхивали картины далекого прошлого.

— Вам жалко, что вы теперь тут не живете? — помолчав, спросил Владик.

— Грустновато немножко. Я даже не знал, как соскучился по своему детству. Хоть бы одним глазом глянуть, как это я тут строил из книжек и кубиков дворцы, «плавал» по паркетному океану к неведомым островам, делал из ниток подвесные дороги, а взрослые то и дело путались в них и устраивали ужасные аварии.

— А я тоже подвесные дороги строил,— подхватил Владик.— Натянешь нитку под уклон и пускаешь по ней тележку с колесиком или просто гайку. Я и корабли водил в дальние плавания по полу. Антарктида у меня вон там, в углу, а тропические дебри — под столом.

...Я слушал Владика и вдруг ощутил, что занывшая от воспоминаний заноза в сердце вдруг исчезла, стало даже радостно. «Нет,— сказал я себе,— я все равно живу в этой комнате. Детство никуда не пропадает, оно затевает с нами игру в прятки. Детство все дальше прячется, взрослые всегда «водят», но иногда успевают отыскать и даже тронуть рукой этого юркого мальчишку... Вот только кричать «палочка-выручалочка, выручи меня!» бесполезно».

— Что ж с тобой приключилось? — спросил я.— Как тебя угораздило простыть?

— А! — махнул рукой Владик.— Нелепая история. Все из-за этого вот окаянного кувшина.— Он указал на глиняный сосуд на шкафу.— Знаете, откуда он? Из Красного моря! Отец у меня там был, когда потопленные корабли поднимали. В Суэцком канале работал и на Красном море тоже. Там водолазы этот кувшин нашли и подарили отцу на память. Амфора называется. А сколько она на дне пролежала — никто не знает. Может, тысячу лет, может, две тысячи, а то и все три.

— Все это очень интересно, но я тебя о простуде спрашивал.

— А я о ней и говорю. Понимаете, кувшин был закупорен. Я попробовал открыть — куда там: заросло горло, сплошной камень, а разбивать жалко.

И вот позавчера проснулся я рано-рано. Слышу, шипит что-то. Я сперва подумал, мама на кухне оладьи печет, но шипение не прерывается, а главное, шипит где-то совсем близко. Потом шип в свист перешел. Знаете, как турбины реактивного самолета перед взлетом свистят,— все тоньше, тоньше.» И вдруг — чпок! Кто-то простонал, и все стихло. Я решил, что мне все это со сна почудилось. Повернулся на другой бок, зажмурил глаза, хочу заснуть — не получается. Стал я смотреть на солнечный квадратик. Свет от окна широкой такой полосой падал на папино кресло. Свет вроде голубоватый, в нем пылинки кружатся, а пятно на кресле желтое. И вдруг в этом пятне что-то зашевелилось. Пригляделся — старичок сидит, полупрозрачненький. Протер я глаза...

— Минуточку! — перебил я Владика.— Где мой блокнот? Это надо записать. Раз уж началась новая история... И, достав ручку, я вывел заглавие: «Необыкновенная история одной простуды».

...— Протер я, значит, глаза,— повторил Владик,— старичок еще яснее проявился. Чалма зеленая, на ней красный камень, вроде брошки. Халат желтый с зеленым поясом, а на ногах розовые сапожки с загнутыми носками. Потом на старичка будто облачко нашло, и он сразу переоделся: появился серый костюм в клеточку, точь-в-точь, как у папы, на коленях — папин портфель, на носу — бабушкины очки, на голове — моя ушанка.

Тут я не выдержал и говорю:

— Дяденька, чего это вы в шапке? У нас не холодно и форточка закрыта.

Старичок согласно закивал, и шапка исчезла.

Сидит он, совсем уже не прозрачный, ручки на животике сложил и крутит большими пальцами то в одну сторону, то в другую. Потом вдруг и спрашивает (чисто так по-русски говорит, только акцент восточный).

— Почему ты не боишься, юноша? Другой на твоем месте на коленях молил бы меня о пощаде. Ты знаешь, кто я и откуда?

— Догадываюсь,— говорю.— Ведь это вы все утро шипели на шкафу. Но как вам удалось вышибить пробку? Она же вся окаменела!

— Благодаря тебе, мой благодетель. Своим ножом ты так изуродовал магические знаки на пробке, что заклятие моих врагов потеряло силу. А остальное, как ты выражаешься, «ерунда на постном масле».

— А откуда вы знаете, как я выражаюсь?

— Видишь ли, отрок, за те два года, что моя проклятая глиняная темница возвышается на вашем шкафу, я сквозь ее стенки многое слышал и многому научился. Из всех джиннов я вообще самый способный. Это у меня с детства.

— А вы Хоттабычу не родственник?

— Кому?

— Ну, Гассану Абдуррахману ибн Хоттабу, он тоже джинн.

— Ах, ему... Нет — это младшее поколение. Вообще говоря, юноша, некогда джиннов было великое множество. Народ в основном темный и злобный. Но были и добрые духи. Твой вечный должник и слуга, например, всю жизнь искал заклинания, которые могли бы помочь людям в их тяжелом труде. За это я и был наказан вреднейшим из вреднейших — повелителем шайки джиннов тьмы.

Старичок сокрушенно покачал головой и опять принялся вертеть пальцами.

У меня уже давно язык чесался спросить о самом главном, и, воспользовавшись моментом, я сказал:

— Дедушка, раз я помог вам выбраться на волю, вы теперь будете выполнять все мои желания?

— Увы, мой спаситель,— да будут дороги твоих мечтаний усыпаны розами их исполнения,— прости, но я бессилен отблагодарить тебя.

Тут мой старичок подпрыгнул на кресле и, воздев кулачки, закричал:

— О горе мне! Я последний и самый несчастный из джиннов. Я всю жизнь изобретал средства, чтобы сделать людей хоть чуточку счастливее. Я был в своей области, так сказать, волшебником-рационализатором, я превзошел самого Сулеймана ибн Дауда! Но гнусный маг, коварный повелитель джиннов тьмы, Шар-бармук аль Баркадар — чтоб верблюд несчастий плюнул ему на бороду! — сумел не только загнать меня в проклятую глиняную бутылку, он лишил меня памяти. Я совсем не помню, что делал, чем занимался, не помню почти ни одного заклинания и даже — увы мне! — забыл свое имя. У меня ничего не осталось. Ничтожный, безымянный дух, я слаб, как бабочка после дождя.— Старичок всхлипнул и стал вытирать глаза.

— Не огорчайтесь,— пробормотал я и, не зная, что сказать старику в утешение, брякнул: «Вам, наверно, пенсию дадут».

— Пенсию? — глаза старика сердито сверкнули из-под нахмуренных бровей.— И это ты говоришь мне, джинну, поклявшемуся всю жизнь работать для людей! Нет, мой повелитель, поверь, я еще кое-что могу. Мне бы только найти какое-нибудь дело по душе и по силам.

В этот самый миг во двор въехал самосвал и с шипением остановился.

— Что это? — вздрогнул старик.— Ты слышал?

— Ничего особенного,— говорю.— Самосвал приехал. Тут у нас сараи ломают, вот он за мусором и прикатил.

— Я не о том,— замотал головой старичок.— Я явственно слышал, как на свободу вырвался еще один джинн!

— Джинн? Да это же просто воздух шипел в тормозах.

— Воздух...— забормотал старичок. — ...Воз-дух... Воздух!.. Ага, значит все-таки дух! Неважно, как его зовут, главное — он работает. Я тоже хочу! О мой спаситель — да откроют ключи твоей доброты сокровищницу радостей,— помоги мне! Там, где работает один дух, могут работать и два.

— А что ты умеешь?

— Ничего! Но я научусь. Юноша, поведи меня в мир, что шумит за стенами этого благословенного дома, я должен своими глазами увидеть его, а ты объяснишь, что к чему.

— Что ж... Погулять, конечно, можно. Только мне в школу надо.

— А если сегодня не ходить?

— Сачкануть? Не, потом неприятностей не оберешься.

— Даю тебе слово джинна, я сделаю так, что твоего отсутствия не заметит ни учитель, ни ученики — никто.

Старичок посмотрел на меня пристально, пошевелил губами, и тотчас передо мной очутился наш завуч, Сергей Трофимович. Он потрепал меня по голове, сказал: «Иди, Чудобыльский, я тебя отпускаю». И исчез.